Видно было, силится вспомнить хоть что-то, но как будто не может. Заметив, что причиняет несчастному еще больше страданий, ведь тот повредил шею, Грених выпустил ворот.

– Я и хотел бы на ней работать, но никак не выходило, – тихо молвил секретарь. – У нас ни печатной машинки в конторе никогда не было, ни машинистки не приглашали, все я сам делал, вручную. Мне показали, как бумагу в каретку вставлять, а дело все равно дальше строчки не пошло. Не моя это рукопись. Не моя…

Грених поднял один из верхних листов, пробежался глазами.

– Отчего вы здесь? Отчего дурью всякой маетесь, в то время как Офелия в Белозерск давно уехала! Судьба вас к ней сама подвела, путь расчищен, ни мужа теперь, ни отца.

В глазах Зимина застыло такое страдание, с лица сошла краска.

– Она меня прогнала, – с большим трудом выдавил он.

– Прогнала? – Грених сузил глаза в предчувствии, что тому есть что поведать. – За что?

Он молчал, затравленно глядя в сторону.

– За что она вас прогнала? – Грених больно сжал его плечо, но тот попытался вывернуться, не получилось, пальцы сжали сустав с такой силой, что Зимин только рот раскрыл и побледнел. – За что? Говорите!

– За то, что преосвященному Михаилу поведал на исповеди давеча, – выдавил он, глядя в тяжелые, мрачные глаза профессора. – И ей тоже сказал… Я что же, думаете, не помчался к ней тотчас же, как узнал о ее несчастье? Понесся как оголтелый. Но черт меня дернул признаться в грехе… А мы венчаться хотели, как в старину, в нашем храме, и чтобы отец Михаил обряд провел. Не смотрите на меня так! Вы можете сколько угодно быть советским человеком и не верить в небесные силы. А я в Бога веровал и верую!

– Не юлите, Зимин, – нетерпеливо бросил Константин Федорович. – Что за грех?

За окном слышались голоса начальника милиции и Домейки – оба гонялись за неведомой рукописью, гулко отскакивали звуки их шагов от стен двора-колодца, лаяли собаки, завывал ветер.

– Кажется, убил я…

– Кого? – Грених выпустил его.

– Он отнял у меня Офелию… – воскликнул Зимин, инстинктивно отползая к стене. – Но я простил. Он нарочно! Ворвался в наши отношения с Лией, как медведь, принялся топтать наши чувства. А ведь когда-то нас связывала крепкая дружба… – заплетался Зимин. – Я все старался убедить себя, что она за него из жалости пошла, ведь он мог в любую минуту повалиться в приступе. И привело это к чему? К ЗАГСу! Но я простил, все простил…

– Что за грех? – процедил Грених. – Кого вы убили?

– Я, когда услышал, что его нашли мертвым… Я… я не поверил. Так внезапно! И после нашей с ним ссоры. Он будто все подстроил. Он нарочно раздразнил меня в тот вечер при вас. Разве вы этого не видели? Не видели, как он паясничал, кривлялся? А потом его эта записка… Наглотался чего-то и нарочно уснул.

– Как вы узнали о записке?

– Утром я пришел в трактир, Вейс сказал. И я сразу же бросился к отцу Михаилу, мы насилу успели… бежали через лес, кладбище… И успели! Ваш скальпель уже был занесен над ним…

Зимин извернулся, чтобы плечом стереть выступившую на висках испарину. Его трясло мелкой дрожью, как человека, который вынужден спасаться ложью.

– И там, в леднике, весь этот разговор… Все кругом готовились к похоронам, а он меж тем был жив. Жив! Я это точно знаю. Знал… Я видел, как он падал в приступе в детстве. Таким же был белым, неподвижным… Дня три полежит и поднимется. Ему только надо было помочь, понимаете? Он сам не смог бы. В детстве его всей семьей, всем городком нашим отхаживали. Лежал он в постели, обложенный подушками, а не в леднике. Я ходил к вам в надежде, что вы поможете его привести в чувство. Но вы холодно отказали. Сами меня заставили поверить, что он живой, сами же и отказали! И вот его отпевают, его хоронят, земля ком за комом сыплется на крышку гроба. Глухой звук падения комьев на доски отзывается в моей голове, как канонада. Мы закопали его живьем. Прежде лежал на подушках, и мать его над ним молитвы читала, а теперь бросили в сырую землю. Я всю ночь из-за этого глаз не сомкнул, мучился, задыхался, представляя, как он там бьется. А потом почти без памяти вылез в окно и двинул с заднего двора на кладбище… посмотреть. Помню, еще не рассвело. В потемках схватился в драке с монахом, который пытался помешать… Я должен был! Должен был убедиться!

– Что вы сделали с монахом?

– Кажется, треснул камнем или толкнул, и он упал… Я точно не помню. Случайно убил, не хотел, клянусь всем святым…

– А с Кошелевым что?

– Разрыл могилу, кулаками расшиб доски гроба и вытянул его до пояса. И тут раздались шаги. Шаги ближе. Уже и голоса. Я пришел в себя, отрезвел как будто; глаза Карлика закрыты и весь он тяжелый, неподъемный и по-прежнему восковой, белый, рот нелепо раскрыт. Я бросился в соседний склеп, спрятался, вижу через узкое окошечко: Ася и вы. Вы ведете ее за руку. Преосвященный Михаил с вами… Ася падает, вы ее уносите, уходит и архиерей… Я выхожу из засады… Но… но Карлика уже не было на месте! Кладбище было пусто. Его могила зияла черной дырой с белым пятном глазета.

Грених слушал его с замиранием сердца. Наконец он начал хоть что-то понимать, наконец эта таинственная история стала терять покровы, наконец начали слетать с нее чушь и мистическая шелуха. И тут – опять двадцать пять: Кошелева уже не было на месте.

В ярости пнув по ножке кровати, Константин Федорович вновь схватил секретаря за шиворот и, не рассчитав силы, треснул затылком об стену. Глаза секретаря поплыли, от удара он начал терять сознание, но Грених встряхнул его, мигом приведя в себя.

– И куда же он делся, черт возьми?

– Не знаю, не знаю. Ушел! Живой ушел… Я спас его, понимаете? Его стоны за толщей земли оставались неслышны. Монах уверял, что никаких звуков не было… Но на мне теперь кровь этого инока. И Офелия ненавидит меня и называет убийцей. Потому и уехала.

– Сколько вы пробыли в засаде, в склепе, в котором прятались?

– Не знаю… Недолго. А может, и четверть часа. Я только что убил человека, осквернил могилу, меня едва не застали! Не знаю, не могу сказать.

– Получается, что тогда вы мне наглым образом соврали, что нашли Кошелева и что он вам