Зимин смотрел на него с ужасом, расширившимися глазами.

– Я не знаю, откуда они… Мне казалось, что мне приснился страшный кошмар, сразу как вернулся… – Он замолчал, будто впав в раздумья. – Я уснул, пока отца Михаила дожидался… Да, я соврал, сказав, что повстречал Кошелева на кладбище… но я видел все это во сне… – Он опустил голову. – Или наяву? Все смешалось в голове. Я уже неделю почти не сплю. Помогите мне, доктор, я хочу… я уже сам хочу понять, что происходит? И не приснилось ли мне вообще все это! И то, что я Кошелева спасал, и что монаха убил? И его вчерашнее появление здесь, голос, приказывающий мне вязать петлю…

– Перестаньте метаться и просто попытайтесь вспомнить, может, вы заметили кого-то еще там, на кладбище, пока прятались? Хорошо подумайте.

– Тогда только вас троих: вас, Асю и архиерея. Это я хорошо помню.

– Архиерей сразу ушел?

– Я не видел…

Раздались шаги на лестнице. Грених выпустил Зимина, отправив ему полный негодования и ярости взгляд, и поспешил отпереть дверь.

– Прошу вас, не говорите ничего начальнику милиции! Я сам… Мне следует самому… А вдруг я на самом деле и не виновен?

– Плясовских все равно должен знать.

Константин Федорович едва успел повернуть ключ, влетел Аркадий Аркадьевич с несколькими листами в руках.

– Чего это вы тут заперлись, а?

– Сквозило, – коротко ответил Грених.

– Домейке не все удалось собрать. Некоторые листы собака изорвала, три в лужу угодили и совсем непригодны стали. Мы уж пытались оттереть, да вместе с буквами грязь сходила, дыры остались.

Грених слушал начальника милиции, все это время глядя на Дмитрия Глебовича. Тот умоляюще глядел в ответ.

– Теперича надо бы все это собрать по порядку. Ты ж глянь, какая здесь увесистая кипа. Неужто это все за одну только ночь отпечатано? Я поинтересовался у работников типографии, – говорил начальник милиции Грениху, – Зимин не лжет – он на машинке печатать так и не научился. Но вчера вечером он заперся и на зов не отзывался. Однако наборщик клянется, что, сколько ни заходил к нему, все из щелей страшно дуло, будто окно настежь распахнуто, и доносился такой дьявольский треск от быстро-быстро нажимаемых рычажков с буквами, что только диву оставалось даваться, кто б мог так по клавишам стучать. А еще в помещении под комнатой Зимина потолок порой ходуном ходил от неистовых шагов. Стены дрожали от ударов. А ты вона погляди, все обои в кровавых отметинах. Головой бился, Зимин? – нагнулся к нему начальник милиции.

Тот брезгливо поджал губы, смежил веки и отвернулся.

Грених чуть наклонился к Дмитрию Глебовичу и произнес тихим, доверительным голосом:

– У вас, кажется, печень пошаливает. Так не тяните с визитом к врачу.

Зимин раз глянул на него, съежился. Разноцветный взгляд профессора, который умел препарировать не только тела, но и души, заставил его притихнуть.

– Не тяните с этим, – повторил Грених; и Зимин чуть качнул головой, давая понять, что прекрасно понял, что Константин Федорович имеет в виду убийство монаха, в котором обещал повиниться. Тот собрал рукопись со стола и вышел, слыша за спиной, как начальник милиции поручает секретаря Домейке. Плясовских нагнал Грениха на лестнице.

Выйдя на улицу, они молча принялись раскладывать страницы на брезентовой накидке коляски, на сиденье мотоциклетки, в надежде собрать их по порядку. На это могло уйти сутки, недели. В конце концов можно было все бросить и так и не понять, что сокрыто в этих строках. Но Грених знал – Зимин прекрасно умеет печатать на машинке, и это его работа, потому как это полная чушь, что ответственный секретарь, делопроизводитель не имел бы такого простого навыка – вставлять бумагу в каретку.

Они вертели страницы во все стороны, пробовали собирать по смыслу, но очень скоро обнаружили, что те пронумерованы карандашом с обратной стороны каждый. Легкий, едва заметный росчерк в виде арабской цифры стоял в верхнем правом углу.

К удивлению Плясовских, Грених достал из кармана какую-то смету, написанную Зиминым, и протянул ее начальнику. Тот нашел абсолютное и неоспоримое сходство карандашного росчерка с почерком секретаря – все цифры в бухгалтерии он писал особой манерой, подражая рунам. Точно такими же руническими цифрами – угловатыми, состоящими из одних только прямых линий – были подписаны все страницы рукописи. Этот чрезвычайный педант, прежде чем свою повесть разбросать по коморке и по двору, конечно же, пометил порядок страниц, в надежде, что пометки останутся заметными только для него одного.

Теперь повесть легко можно было собрать по порядку. Возбужденный, недовольный, что придется потратить на чтение уйму времени, Плясовских стал расхаживать из стороны в сторону, жадно читая по диагонали, быстро-быстро убирая листы бумаги один за другим в сторону, Грених принимал уже им просмотренное, пробегал глазами по строчкам, выхватывая из текста отдельные куски. Но такое поверхностное ознакомление с уликой никуда не годилось.

– Ишь, сочинитель! – воскликнул Плясовских, отбросив на коляску последний лист.

– Что вы обо всем этом думаете? – спросил Грених, присовокупляя его к остальным и принимаясь выправлять стопку.

– Очень талантливая инсинуация, – отмахнулся начальник милиции.

– И вы не усмотрели в ней угрозы Офелии? Меня лично только то место смутило, где он сознается Зимину, что убил Офелию.

– Это написал сам Зимин в минуты припадка ревности.

– От лица Кошелева?

– Его манеру я знаю, – махнул рукой Плясовских. – Кошелев злыдень и ехидна, на такие высокие и жалостливые ноты он не был способен. А пробирает аж до костей, ей-богу, я впечатлен. И эта могильная сырость, духота, теснота, будто сам в гробу побывал. Брр.

– Вы читали его романы?

– Пуфыф, – издал насмешливое начальник милиции, закатив глаза. – Нет, конечно.

– Но тогда как вы можете утверждать, что это не Кошелев?

– А вы? Вы читали?

– И я нет.

– Много в рассказе неувязок и моментов, которые просто стали достоянием общественности и вошли ровным рядом в повесть. Кошелеву никто глаз не сшивал, вы сами, кхе-кхе, это изволили наблюдать. А тут он пишет, что глаза ему сшили. Не позволю Дмитрию Глебычу это публиковать, хоть пусть он весь лоб расшибет. Поэт сыскался, тоже мне.

В который раз Грених был вынужден столкнуться с искаженным восприятием образа Карла Эдуардовича. Конечно, Кошелев сделал все возможное, чтобы его ненавидели и презирали. Но никто и не видел его истинную сущность: уязвимую душу творца. Оттого-то и напялил он маску клоуна и легкомысленного негодяя, чтобы спрятаться под ней, как броненосец под своим панцирем.

– Вы позволите, я повесть заберу? Надо ее как следует изучить.

– Да пожалуйста! Только зря потратите время. Зимин того