общие звуки — это уже какой-то нескончаемый гортанный стон. Мои глаза широко распахнуты, но я теряю себя в этом скольжении, не вижу ни неба, ни моря, ни себя, ни Рамзина, зависнув где-то там, где нет вокруг ничего материального, где-то между… Я так хочу уже или вверх или вниз, это длится слишком долго, немыслимо вытерпеть. И я прошу его, умоляю прекратить и закончить это хоть как-то, не помня даже слов, невольно вырывающихся из меня.

— Я-я-я-н-а-а-а! — хрипит Рамзин и срывается, вбиваясь и ломая, наконец, это мучительное ожидание.

И я сваливаюсь за край и лечу. Лечу, срывая глотку в крике. Конечно не вверх. Всегда вниз. И больно разбиваюсь, когда прихожу в себя. Когда понимаю, что мы уже стоим под струями воды в душе.

33

Рамзин аккуратно моет меня, глядя сосредоточенно, будто забыл и изучает пальцами изгибы моего тела заново. Потом поднимает глаза и, столкнувшись с моими, усмехается. В этот раз от этой его ставшей для меня такой привычной гримасы сквозит не обычной насмешливостью или самодовольством. Она с налетом какой-то обреченности, что ли.

— Что, Яна пришла в себя и готова снова в бой? — тихо спрашивает он, проводя мыльными пальцами по моим ключицам.

Я моргаю, стряхивая с ресниц прозрачные капли, и молчу. Готова ли я в бой? Хочу ли этого прямо сейчас? Просто стою и смотрю не столько на Рамзина, а больше в себя. Не могу понять, почему при всем том, насколько он невыносим и бесит меня, ему удается пробиваться настолько далеко через мою защиту? А еще и постоянно оставлять что-то там, в этой глубине, после себя. Какие-то метки, отпечатки себя, которые не исчезают и никуда не деваются позже. Я не могу от них избавиться, как ни стараюсь, не могу игнорировать их наличие. Раньше секс для меня был чем-то сродни опустошению. В тебе копится дурная энергия, болезненное напряжение, и ты просто берешь и выпускаешь ее, чувствуя после этого пустоту, ничто. Почему же при всей требовательности Рамзина, при том, что мне кажется, что он вычерпал меня досуха, я не чувствую этой пустоты. Может, горечь, сожаление, что все между нами так, и что я такая, какая есть, но не пустоту. Откуда это желание просто поднять сейчас свои висящие бессильными плетьми руки и обвить его шею, повисая на нем? Чтобы что? Ощутить настоящую близость после близости чисто физической?

Неужели я, правда, могу этого хотеть? Почему рядом с ним эти приступы слабости и нужда в тепле накрывают меня все чаще? И если я сейчас на самом деле обниму его, что Рамзин сделает? Посмеется, торжествуя победу?

Развернется и уйдет, безразличный? Сочтет это прелюдией к новому раунду? Или просто обнимет меня в ответ? Мы так и стоим, не размыкая взглядов, в замкнутом пространстве душевой кабинки, как два чертовых дуэлянта у последней черты, когда есть еще шанс на примирение и нужно кому-то просто протянуть руку, сказать нужное слово, прежде чем разойдемся, и кто-то кому-то вынесет мозг или прострелит сердце.

Ожидание повисает в горячем влажном воздухе душевой, оно осязаемо, его нельзя не замечать. Оно длится, пока вода вдруг не становится холодной, и я с криком выскакиваю наружу. Рамзин спокойно выходит следом и набрасывает на меня большое полотенце. Я оглядываюсь через плечо, снова сталкиваясь с ним глазами, и понимаю, что момент упущен, и мы по-прежнему противники. Две враждующие стороны, у которых просто временное перемирие. И остается так и повисшим в воздухе вопрос — а возможно ли вообще примирение сторон? Есть ли какие-нибудь долбаные условия, при которых каждый из нас получит желаемое, и при этом другой сумеет сохранить себя и не будет сломлен или раздавлен. Или уж совсем утопия — возможно ли, чтобы мы вдруг стали желать одного и того же, и противостояние рассеялось, как дым, превратившись в движение в одном направлении вместо противоположных.

На улице наступили сумерки, и в помещении зажегся мягкий, тусклый свет, делая его еще сюрреалистичней. Я почувствовала себя безумно усталой и просто забралась в постель и какое-то время смотрела в стеклянный потолок, стараясь не думать, что над головой тонны воды, а потом просто закрыла глаза. Вскоре матрас прогнулся, и Рамзин уселся рядом, опершись на спинку кровати, и, устроив ноутбук на коленях, погрузился в работу. В полной тишине я отчетливо слышала, как он с потрясающей скоростью стучит по клавиатуре. Странно, но даже слушая этот дробный стук и не разглядывая его самого, сразу приходила мысль о его скрытой силе и агрессии. Он даже печатал так же, как говорил и вел себя — так что сто процентов у его адресатов и мысли не возникнет возражать или не подчиняться. Эта его обволакивающая и подавляющая энергетика пронизывала все окружающее пространство и почему-то именно сейчас в полудреме воспринималась не как ловушка, а как защита, стена от всего остального мира. С этими мыслями и звуками я и уснула.

* * *

Я, как бывало раньше каждый день, вернулась из школы и привычно вдохнула запахи краски, скипидара и растворителей витающие в квартире.

— Яна, на кухне суп еще теплый. Поешь, пожалуйста, — слышу мамин голос из комнаты, отведенной под мастерскую.

Как всегда угукаю и быстренько сооружаю себе гигантский бутерброд и давлюсь, жадно его глотая, пока мама не решила прийти и проверить. Потом бросаю сумку с учебниками на кровати у себя и проскальзываю в комнату, наполненную резкими запахами и полотнами с яркими красками. Мама стоит ко мне спиной и задумчиво смотрит на холст перед собой. Я просачиваюсь сюда совершенно неслышно, но все равно моя мама всегда знает, когда я появляюсь здесь.

Не знаю как, но она безошибочно оборачивается именно в ту сторону, где я стою, и улыбается мне…

Я ощущаю, как стальные тиски сжимают мне грудь, не давая вдохнуть от этой нежной, такой всезнающей улыбки. Это так сладко, так горько. Во сне я не помню почему, но мне вдруг становится так невыносимо тоскливо.

Как будто в этот момент мама не стоит в паре метров от меня, а где-то безумно далеко, на другом краю вселенной. Я, поддавшись секундной панике, делаю несколько шагов и приживаюсь к ее плечу лбом и обнимаю руками сжимая крепко-крепко. Мама трется об мою макушку носом, потому что у нее руки в красках. Она не спрашивает, что со мной, не смотрит удивленно. Она всегда все знает. Так и стою, прижавшись к ней, смотрю на