Страшно стало ему: чего ждет Маша от Сиверги? Живя почтиисключительно сердцем и воображением, без участия рассудочной трезвости, – начто надеется она сейчас? А ежели поверит, что одним мановением Сиверга способнаворотить утраченное, – не разобьется ли ее душа вдребезги о новое непосильноеразочарование? Ну что, собственно, может свершить темная самоядка? Толькоуспокоить – и для сего вовлечь Машу в более глубокое затмение разума? Онрванулся было остеречь дочь… и, к своему изумлению, обнаружил, что не можетсдвинуться с места. И голоса подать не удалось, словно бы некое заклятьезаградило ему уста! Еще только глаза повиновались. Скосился, сколько мог:Александр с Александрою сидят на ступеньках, будто смолой приклеены, руки наколенях, испуганные глаза вылуплены… Да что это за оцепенение? Напущено на нихна всех, что ли? Вот и Бахтияр столбом застыл в дверях – на одной ноге! ИБоровский стоит, как стоял, руки в боки, завороженно глядит на Сивергу, котораяприблизилась к Маше и пристально всматривается в ее лицо.

А Маша… Александр Данилыч с изумлением увидел, что всеобщееостолбенение не коснулось его дочери, и она без страха о чем-то говорит сшаманкою. Вот нервно расплела косу – Сиверга взяла распущенную темно-золотистуюпрядь, поглядела на просвет, улыбнулась, что-то сказала…

Меншиков напряг слух – и вдруг сквозь звон в ушах до негодонесся хрипловатый голос Сиверги:

– Ты горюешь? Сильно горюешь! Так не надо. Твоя душа кумершему уйти может, тебе душу беречь надо: на голову рыболовную сетку надеть,цепочкою подпоясаться, не то душа уйдет.

– Да я на все готова, только бы с ним… Погиб он – словномесяц закатился! – безнадежно отозвалась Маша, и отцово сердце ревниво,испуганно дрогнуло: неужто она страдает по этому царственному мальчишке? Неужтоуспела полюбить его? Когда?! Он пропустил мимо ушей одно главное слово – осмерти.

А Сиверга меж тем с сомнением покачала головой:

– Не знаю, не знаю… Вот если бы он ребенком был, я бы егодушу к тебе через другого ребенка вернула. А так… не знаю, захочет ли? Проситьбуду его к тебе прийти.

Маша покорно подставила голову Сиверге, которая медленноводила по волосам гребнем, приговаривая:

– Солнечные лучи, помогайте!

Луна, помогай!

Звезды, вы тоже помогайте!

Ветры, болезнь берите, унесите,

в болоте утопите!

Несколько длинных золотистых волосков остались на гребне.Сиверга подняла его, любуясь: чудилось, он обвит самосветно сверкающими нитями!Сорвала пучок травинок, завернула в них волоски, положила в мешочек,привешенный у пояса:

– Твою боль с собой возьму – пусть в лесу живет. Кормитьбуду. Ей там понравится – уйдет от тебя.

Маша робко улыбнулась, кивнула. Сиверга достала из того жемешочка тоненькую палочку, поглядела на нее пристально – палочка вдруг с одногоконца почернела, затлела… дымок от нее пошел…

В другое время Маша изумилась бы: да разве мыслимо однимвзором огонь возжечь? – но сейчас все казалось само собой разумеющимся. Молча,едва дыша, стояла, пока шаманка медленно обводила черты ее лица и тела своейпалочкой, – синеватый огонек сплетал в воздухе некий причудливый узор и нетаял, вот что удивительно. Поглядев пристально на дело рук своих, Сивергатихонько дохнула – дымок полетел, взвился… исчез. Маша все смотрела, смотрела вту сторону… Показалось – или впрямь мелькнула там, куда полетел дымок, понурая,печальная девичья фигурка – точь-в-точь она! – мелькнула и растаяла в воздухе,словно некий образ печали?

– Теперь легче будет, – кивнула Сиверга, словно подслушав еемысли. – Но это еще не все. Завтра ко мне снова приходи: в лес приходи, нареку. Буду хорошо тебя лечить! Буду гнать из тебя злого духа Городо.

– А сейчас ты его еще не выгнала? – несмело спросила Маша.

– Нет, это всего лишь тень его, – тихо ответила Сиверга. –Только одна из восьми десятков его теней! Вот когда все они растают – совсемздорова станешь.

Маша прислушалась к себе. Нет, веселее не стало, сердцеисполнилось тревогою. Похоже было, словно она кого-то ждет, время выходит – аего все нет и нет.

– Страшно, что его тень так на меня похожа, – доверчивоглядя в матово-смуглое лицо Сиверги, проговорила она. – Они все, эти восемьдесятков теней, одинаковые?

Сиверга покачала головой, и Маше показалось, что она хотелачто-то сказать, да задумалась: говорить или нет?

– У твоей печали лиц много, – наконец промолвила Сиверга. –Однако чаще всего я вот какое лицо вижу… сюда гляди!

Она повела в воздухе необугленным концом своей палочки.Чудилось, из пелены заката истекают тускло поблескивающие нити, сливаясь внеожиданный узор, который с каждым мгновением становился все более четким,наливался плотью, кровью, обретал черты высокого светловолосого человека слицом, опушенным короткой бородкой. На плечи его был накинут темный кафтан, вруках он комкал шапку, пристально, неотрывно, недоверчиво глядя прямо в глазаМаши.

Она рванулась вперед – и вдруг упала, как подкошенная, аСиверга, медленно поведя над ней рукою, ушла за околицу, скрылась в закатныхлучах, которые за миг до этого поглотили неведомый образ, а теперь скрыли своейсияющей завесой и ее стройную, статную фигуру.

Теперь оцепенение, как по мановению волшебной палочки,слетело со зрителей. Они кинулись к Маше; всех опередили отец и Бахтияр. К ихизумлению, она была в сознании: глянула огромными, испуганными глазами, нопромолчала, даже ладонь прижала к губам, как если бы боялась молвить лишнеесловцо… о чем?

Отец глядел пристально, пытался поймать ее взгляд. Машапрятала глаза. Он хотел спросить: неужели и ей показалось смутно знакомым этолицо, на мгновение соткавшееся из закатных лучей?

Бахтияр стоял рядом, тяжело дыша, стиснув кулаки, – мрачнеетучи.

– Я его видел, видел! – Александр возбужденно сбежал скрыльца. – Я его где-то видел!

– Кого? – ледяным тоном проронила Маша. – А я никого невидела.

Отец, брат, Бахтияр изумленно воззрились на нее.

– Может, и никого, – невольно попятился Александр. – Пыль,солнце… морок! Но лучше бы не вязаться с этой самоядкой. Ты, Маша, к ней неходи.

Сестра в ответ только бровью повела – и Бахтияр, которыйтоже сунулся к ней, как бы желая что-то сказать, резко отступил, отошел,сутулясь.