суда Союза ССР. Оно рассматривало дело «Антисоветской троцкистской военной организации». Судили восемь высших командиров Красной армии во главе с маршалом Тухачевским. Всех обвиняли в измене Родине.

Газеты сообщили: органы Народного комиссариата внутренних дел изобличили военно-фашистскую организацию, действующую в Рабоче-Крестьянской Красной армии.

Дело рассматривалось без участия защиты и обвинения, без вызова свидетелей.

Процесс продолжался всего один день, 11 июня.

Днем был объявлен перерыв. В четыре часа дня Ульриха вызвал Сталин. В его кабинете уже находились Молотов, Каганович и Ежов. Ульрих доложил о ходе процесса и получил последние инструкции. Приговор был известен заранее — расстрел.

Сталин тут же подписал шифротелеграмму местным партийным органам:

«Нац. ЦК, крайкомам, обкомам.

В связи с происходящим судом над шпионами и вредителями Тухачевским, Якиром, Уборевичем и другими ЦК предлагает вам организовать митинги рабочих, а где возможно — и крестьян, а также митинги красноармейских частей и выносить резолюцию о необходимости применения высшей меры репрессии.

Суд, должно быть, будет окончен сегодня ночью. Сообщение о приговоре будет опубликовано завтра, то есть двенадцатого июня».

Вождь всегда был точен.

В 23 часа 35 минут Ульрих огласил приговор — подсудимые были приговорены к смертной казни.

Всех арестованных во время следствия заставили подписать признательные показания. Во время суда обвиняемые повторили свои показания, написанные следователями НКВД (впрочем, стенограмма процесса потом все равно тщательно правилась). Есть люди, которые считают, что тем самым Тухачевский и другие военачальники признали свою вину.

Почему на московских процессах в тридцатых годах обвиняемые признавались в самых невероятных преступлениях — этот вопрос многих ставил в тупик.

Показания в буквальном смысле выбивали, и люди не выдерживали пыток, даже такие крепкие, как бывший балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко или маршал Василий Константинович Блюхер, который умер в камере от избиений.

Некоторые из арестованных на очных ставках или когда их допрашивал кто-то из начальства, говорили, что показания из них просто выбивают и верить этим протоколам нельзя. Они и не подозревали, что чекистам разрешено их избивать.

В шифротелеграмме секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий нацреспублик, подписанной Сталиным, говорилось:

«ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод».

В 1937-м и 1938-м избивали особенно жестоко. Это потом, в пятидесятых годах, когда началась реабилитация, подтвердили бывшие работники НКВД, которых вызывали в Комитет партийного контроля. Они рассказывали, как это делалось.

Следователь писал протокол допроса так, как ему было нужно, а потом заставлял арестованного его подписывать. Тех, кто отказывался, били.

«После смерти Сталина, — вспоминал Никита Сергеевич Хрущев, — я обратился с просьбой найти того, что допрашивал Чубаря (до ареста — член политбюро, заместитель главы правительства и нарком финансов. — Авт.), кто вел следствие. Меня интересовало, в чем же его обвиняли. Генеральный прокурор Руденко сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов, которые могли бы служить против него обвинением, не имеется.

И вот на заседание президиума ЦК пришел человек, еще не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я спросил его:

— Вы вели дело Чубаря?

— Да, я.

— Как вы вели следствие и в чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?

— Я не знаю. Меня вызвали и сказали: будешь вести следствие по Чубарю. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил его, он и сознался...»

На процессе по делу бывшего начальника Смерш и министра госбезопасности Виктора Абакумова в декабре 1954 года генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:

— Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.

Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку...».

А когда не били и не пытали?

Известно, что начальник государственной тайной полиции (гестапо) в нацистской Германии группенфюрер СС Генрих Мюллер восхищался методами НКВД, говорил, что хотел бы знать, каким образом чекистам удалось заставить маршала Тухачевского сказать, что он работал на немецкую разведку. Наверное, с завистью повторял Мюллер, у русских есть какие-то наркотики, которые даже маршалов делают безвольными.

Американская разведка тоже подозревала, что советские ученые научились контролировать поведение людей с помощью неизвестных наркотических препаратов и гипноза. Почти четверть века ЦРУ вело исследования на эту тему, но безуспешно.

Ответы следует искать не в химических лабораториях.

Почему люди, попавшие в руки чекистов, в конце концов говорили все, что от них требовалось? Многочасовые допросы, бессонные ночи, угрозы арестовать членов семьи действовали значительно сильнее, чем мистические психотропные средства...

Почему никто из командиров Красной армии не сопротивлялся и вообще даже не попытался спастись? Почему они позволяли себя арестовать? Они же видели, что происходит и как расправляются с их боевыми товарищами, сослуживцами. У них же было оружие.

В их личной смелости нет оснований сомневаться, они свою храбрость доказали на фронте. И тем не менее, они все безропотно позволили себя уничтожить.

Писательница Валерия Герасимова, первая жена Александра Фадеева, свидетельствуют:

«В своих воспоминаниях народоволка Вера Фигнер пишет, что после того, как двадцать лет просидела в крепости и видела лишь серые арестантские халаты, попав на свободу, она совершенно непроизвольно всех окружающих видела в арестантских серых халатах. Так продолжалось довольно долго.

С нами произошло подобное, только наоборот: там, где нужно было рассмотреть внушающие ужас арестантские халаты да красные рубахи палачей, мы упрямо продолжали видеть кожаные куртки и простреленные шинели первых лет революции...»

Писатель Лев Разгон, сам отсидевший, писал так:

«Почему офицеры дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто убежать, элементарно спасти свою жизнь? Неужели они не понимали, что их ждет? Конечно, известно, что существует обессиливающая атмосфера массового террора... Неужели они могли на что-то надеяться, когда позади уже были безвестные могилы первых маршалов и командармов, когда языки пожара убийств облизывали всю армию?

Я думаю, они не то что верили в хороший исход, они действительно считали, что сумеют высказаться, спросить, понять... На что-то они надеялись — на логику, на элементарную логику, — что нет необходимости их убивать.

Отвага, хладнокровие и мужество,