войны стало много, не задавались этим вопросом, они лишь пытались эксплуатировать полюбившийся многим образ. Завистники, которых стало слишком много в последние десять лет, не задавались этим вопросом, они лишь хотели стереть его славу. «Уходи, ты – пережиток войны, война окончена, уходи, как ушёл твой герой, дай место новым, свободным, тем, кто разделяет идею настоящего социализма!»

Не бывает литературы, отдельной от политики. Не бывает литературы, не впитавшей в себя дух эпохи.

Но литература, так или иначе, вечна, а человек – нет.

Жизнь Александра Трифоновича стала невыносимой, и всё чаще поглощало его горе, когда оставался он один на своей даче в Красной Пахре.

Вроде бы, и жизнь удалась. Всё в ней было: дом, жена, красавицы дочки. Друзья, работа в «Новом мире», до недавнего времени и цель великая: словом менять людей, словом учить людей. Но что остаётся там, по ту сторону счастья?

А там было желание, отчаянное и последнее, найти кого-то, кто понимал бы его, найти кого-то, кто разделял бы его мысли и стремления, настоящего, того, для кого не нужно было бы приукрашивать правду, того, для кого у каждого поступка были последствия, кого-то…

Александр Трифонович был чертовски одинок. Каждый раз, выкуривая сигарету, он старался примириться с текущим положением дел и тем, что уже никогда в его жизни не появится кто-то по-настоящему близкий. Он достал несколько старых тетрадей, тех самых, в которых он начинал работу над «Василием Тёркиным». И стал перелистывать.

– Эх, Василий, Василий… Люди так любят тебя. Знаешь, даже несмотря на войну, несмотря на все тяжёлые времена, я никогда в жизни не был так счастлив, как когда писал тебя.  Ты один понимал меня, Вася. Ты уж прости, что я не продолжил твою жизнь в этом мире. Посмотри, мы не нужны ему. Этому миру нужна твоя слава, но нужен ли ты этому миру, как думаешь, Вася?

Старик сжал свои бумаги и расплакался. Одинокий, ненужный старик. Глупый, мечтавший принести в этот мир крупицу добра, и во что же оно превратилось?

Писатель перевернул страницу, на следующей лежал конверт с письмом. Александр Трифонович прибавил свет в газовой лампе, надел очки и развернул письмо. Что-то упало на деревянный пол и покатилось за шкаф.

«Товарищ редактор, я уже писал вам однажды и просил передать Василию Тёркину мои пожелания скорейшего выздоровления. В этот раз, хоть и знаю, что Василий отказывается от всех наград и орденов, прошу Вас, передайте ему этот камень, который я приложил к письму. Удивительная история приключилась при штурме Кёнигсберга: мы фашистскую тварь к ногтю прижали в дворцах их, а они, уходя, заминировали всё. Вот и подорвались. Меня взрывной волной отбросило прямо в стену, и тут гад один вылез, с ножом на меня бросился и прямиком грудь мне пробил, нож застрял! Дальше я извернулся, застрелил гада этого. Но от ножа знаете, что меня спасло? Ваша поэма, товарищ! Вася спас меня, я её у сердца хранил, от дождя оберегал, вместе с письмами матери, это она мне отрывки присылала. Потом город мы взяли, а там, где этот фашист на меня напал, мы, когда мины обезвреживали, там стену снесло, представляете, а там клад! В общем, всё мы отдали, всё народу уйдёт, а этот камушек я припрятал. Тёркину передайте, пожалуйста, за то, что жизнь спас. Пусть помнит, лейтенанта помнит.

Искренне ваш

Виталий Дымов».

Старик протёр очки и улыбнулся, потряс письмом в воздухе.

– Василий, и скольким ты так жизнь спас, а за наградой так и не явился, Вась. Нехорошо! Василий, а я вот тоже жить не хочу. Так, как живу, больше не хочу, Вась. Есть ещё те, кого ты не спас. Они все люди гнилые, товарищ Тёркин, люди лживые! В них нет добра, товарищ Тёркин. Ты бы пришёл, помог. Я устал, друг мой…

Старик склонился над столом.

– Мне тебя не хватает…

Порыв сильного ветра распахнул окно и потушил лампу. Перевернул пепельницу со стола и разбросал листья по комнате.

– Ох, ох, ох!..

Под шкафом появилось холодное свечение. Оно на глазах писателя всё увеличивалось и заполняло своим холодом всю комнату, после чего раздался хлопок. Александр Трифонович отшатнулся к окну, а шкаф с посудой подкосился и с грохотом рухнул на пол. Вихрь пыли и щепок поднялся в воздух. Писатель вгляделся в него и увидел, что на обломках сидит молодой человек в военной форме. Он потирал ушибленную голову. У старика перехватило дыхание. Парень встал и отряхнулся. И отдал честь.

– Василий Тёркин по вашему указанию явился, – с готовностью отрапортовал он.

Старик рассмеялся. И кинулся к парню, восторженно смотря на него снизу вверх.

– Ты не порезался, сынок? Не ушибся? – обеспокоенно расспрашивал Александр Трифонович.

– Нет, товарищ, цел. Вы в сторонку-то отойдите, сами не порежьтесь.

– Как же это… – растерянно бормотал писатель.

– «На него уже управа

Недействительна моя:

Где по нраву —

Там по праву

Выбирает он края», – процитировал солдат и улыбнулся. Подошёл к старику и обнял его.

– Васенька, покуришь махорочку или кушать чего-нибудь будешь? Ты с дороги не устал?

– Посидим, покурим, – благодушно пожал плечами Тёркин.

Старик зажёг лампу и протянул зажигалку и сигареты ночному гостю. Они молча затянулись.

– У меня нет и малейшего сомнения в том, что это и правда ты. А когда пройдёт ночь, ты исчезнешь? – взволнованно спросил Александр Трифонович.

– Не должен, если я здесь нужен.

– В голове не укладывается, как… Что ты сам помнишь?

– Помню, что война закончилась, а дальше ничего, какие-то обрывки, что на заводе пытался работать, в милиции…

– Верно, я думал об этом, но потом не нашёл тебе места в этом мире, ты уж прости… – виновато покачал головой писатель.

– Сколько лет назад закончилась война? – спросил Тёркин.

– Двадцать пять лет назад, а ты ни на секунду не постарел. Тебе же тридцать?

– Да, вроде как. Но чувствую себя на восемнадцать! Пишете сейчас ещё?

– Пишу, но по мелочи. Отошел от дел, так сказать. Все же, как так, из воздуха взялся, неживой!

Вася потянулся к иголке, которая лежала на столе, и ткнул себя в палец. Маленькая капля крови выступила на коже. Вася прищурился и попробовал свою кровь на вкус.

– Вроде, солёная, вроде, кровь. Значит, живой, – улыбнулся он.

Всю ночь старый писатель и его герой провели за разговорами. Вася убирал последствия своего проявления. На следующий день решили, что жене