– Должен, должен, – кивнула та. – Я и отказываться не стану. Тяжеловато, знаешь, с одной пенсии за две квартиры платить. Только это успеется. Гляди, друг-то твой уже совсем устал, сейчас бутылки ронять начнет.

– Факт, – слегка сдавленным голосом подтвердил Бекешин.

– Может, зайдете, тетя Маша? – предложил Юрий, отпирая дверь.

– В другой раз, – ответила соседка. – Куда мне, старой галоше, с молодыми за один стол? У вас свои разговоры, у меня свои… Да и не пью я это ваше заграничное. Ты меня, коли охота не пропадет, потом красненьким угостишь, вот и ладно будет.

– Непременно, тетя Маша, – сказал Юрий. – Спасибо вам огромное, Он пропустил изнемогающего под тяжестью бутылок Бекешина в прихожую, вошел сам и с облегчением захлопнул за собой дверь. Бекешин, мелко семеня ногами, как будто ему приспичило по малой нужде, вбежал в комнату и с громким вздохом облегчения обрушил свою ношу на диван.

– Черт, – сказал он, – все руки свело. Думал, не донесу… Слушай, у тебя соседка сделана из чистого золота. Уступи, а? Мне бы такая оч-чень не помешала. И дома, и на работе. Особенно на работе.

– А ты уверен? – спросил Юрий. – Может быть, как раз и помешала бы?

Бекешин на секунду помрачнел.

– М-да, – сказал он, – пожалуй… Опять ты за свое, Фил. Бизнес и честность – две вещи несовместимые… Господь с тобой, оставайся при своей соседке. Тем более что один блюститель чистоты нравов у меня уже появился.

Юрий слушал его и почти не слышал. Он пытался как-то совместить все еще продолжавшееся внутри него стремительное движение с застывшим покоем этой пыльной малогабаритной квартирки с обшарпанными обоями и убогой, рассыпающейся от старости мебелью. Совмещение никак не получалось, он чувствовал себя чужим в этих стенах, абсолютно чужим, случайно заглянувшим сюда зевакой, и это было страшно, потому что эти стены видели, как он рос – день за днем, год за годом… Он знал, что если не полениться и выволочь из узкого пространства между древним платяным шкафом и стеной десятилетиями копившийся там хлам наподобие изгрызенных молью ковровых дорожек и рогожных мешков с пришедшими в окончательную негодность носильными вещами и обувью, то на обоях, примерно на уровне пояса, обнаружится здоровенная дыра, которую расковырял семилетний Юра Филатов, стоя в углу и отбывая наказание за то, что украл из лежавшей на столе пачки сигарету и тайком выкурил ее в туалете.

Он видел фотографии на стене и стоявшую на телевизоре фарфоровую статуэтку, изображавшую юного Пушкина, – ту самую, которую в юности выиграла на конкурсе чтецов мама, – но все это теперь существовало отдельно от него, само по себе, навсегда увязнув в прошлом, как муха в янтаре. Это были просто вещи – старые, мертвые, никому не нужные вещи. В них не было отца и мамы, в них не было даже памяти об отце и маме. Память была внутри Юрия, только внутри него и нигде больше, и это открытие почему-то вызывало печаль, граничившую с физической болью.

– Слушай, – сказал позади него Бекешин, – ну и конура! Ты меня, конечно, извини, но это положение надо в корне менять.

– Менять, – повторил Юрий. Слова Бекешина неожиданно прозвучали в унисон его собственным мыслям. – Менять… От этих изменений, Гошка, на самом деле ничто не меняется. И потом, бывали уже здесь такие, как ты.., реформаторы.

– И что? – с огромным интересом спросил Бекешин. Он без спроса вынул из-под юного Пушкина вязаную кружевную салфетку, встряхнул ее, чихнув от взлетевшего облака пыли, и принялся протирать ею запыленную поверхность стола.

– Как видишь, – ответил Юрий.

– Странно, – заметил Бекешин, со стуком выставляя на стол бутылки. – Хреновые какие-то тебе попадались реформаторы. Куда они все подевались-то?

– Умерли, – просто ответил Юрий.

Бекешин вздрогнул и на мгновение замер, держа на весу квадратную бутылку “Кэнэдиан олд”. “Черт, – подумал он. – Это еще что такое? Неужто намек? Неужто этот медведь все время водил меня за нос, а теперь вот решил, что хватит? А что, местечко подходящее. Квартира стоит запертой Бог знает сколько времени, квартплата поступает регулярно, хозяин не то жив, не то помер… Когда еще меня здесь найдут…"

– Это что, намек? – осторожно спросил он.

– Что? – Филатов, казалось, проснулся. – Какой еще намек? А, ты про это… Да ну, какие, к черту, намеки! Просто реформы, Гошка, – дело трудоемкое и опасное, ну их к дьяволу. За них всегда приходится отвечать. Перед потомками, перед судом истории, а то и просто перед судом – районным, к примеру, или городским… А бывают случаи, когда дело просто не успевает дойти до суда. Леший с ними, с реформами. Слушай, а про закуску-то мы и не подумали! Жратвы-то в доме ни крошки!

– А я не жрать сюда пришел, – борясь с неприятным осадком, который оставили в душе рассуждения Филатова о реформах и реформаторах, провозгласил Бекешин. – Я намерен надраться до поросячьего визга, и я это сделаю. И ты тоже. На этом я настаиваю как твой работодатель.

Он решительно скинул пиджак, ослабил узел галстука и закатал рукава сорочки, чтобы ненароком не вытереть манжетами пыль с какой-нибудь непротертой плоскости. Теперь стало видно, что из одного брючного кармана у него торчит антенна мобильника, а из другого – изогнутая рукоятка “ругера”. Добродушно выругавшись, Бекешин выгрузил все это добро на диван и придвинул к столу скрипучий полумягкий стул.

– Ну, – сказал он, энергично потирая ладони, – не ради пьянки окаянной, а токмо здоровья для! Тащи рюмки, противник реформ! Хватит болтать, пора браться за дело!

И они взялись за дело. Начали они с “Кэнэдиан олд”, продолжили “Джонни Уокером”, а когда очередь наконец дошла до обыкновенной водки, Бекешин донес рюмку до рта, посмотрел на нее страдальческим взглядом, медленно закрыл глаза и вдруг без предупреждения, боком, как мешок, упал со стула на пол, продолжая сжимать рюмку в кулаке. Стул опрокинулся, водка потекла по щелястому полу.

– Да здравствуют реформы! – лежа на полу, провозгласил Бекешин. – Позвони девочкам, – добавил он ясным, абсолютно трезвым голосом и немедленно захрапел.

Юрий удивленно задрал брови и встал. Стул у него за спиной с громким стуком упал на пол, и Юрий понял, что намеченная Бекешиным перед началом застолья программа выполнена на сто процентов. Может быть, даже на сто двадцать, потому что ни о каком поросячьем визге теперь не могло быть и речи: судя по доносившемуся из-под стола храпу, Бекешин спал каменным сном мертвецки пьяного человека.

Он обошел стол, инстинктивно стараясь держаться от него подальше, чтобы не опрокинуть стоявшие на нем бутылки – как пустые, так и полные, – и, с трудом сохранив равновесие, опустился на корточки перед Бекешиным. Попытки привести его в чувство не дали никакого результата.

Юрий еще немного посидел на корточках, с пьяной обстоятельностью размышляя о том, почему люди так упорно и с таким удовольствием убивают свое драгоценное время и гробят свое не менее драгоценное здоровье, добровольно накачиваясь лошадиными дозами апробированных токсинов. Потом до него как-то вдруг дошло, что горестными размышлениями делу не поможешь. Тогда он подхватил безвольно обвисшее тело Бекешина под мышки и волоком препроводил своего работодателя на диван.