Вот так это и было: кто-то где-то счел возможным и даже ограниченно полезным; кто-то решил, что дед все равно долго не продержится, непременно сковырнется, заплутав в дебрях ежечасно меняющихся законов и правил, запутается и пойдет под суд – отвечать за себя и за всех, кому не лень будет повесить на него свои грехи; еще кому-то понадобилось представительное пустое место с благородной сединой на висках и властными манерами, чтобы за этой ширмой обстряпывать свои грязные делишки; и кто-то, наконец, ткнул в него пальцем и воскликнул: “Да вот же он! Вон тот! Горечаев, кажется…”, – и все завертелось.

Он никогда не пытался выяснить, было все это именно так, примерно так или не так совершенно. Его это не интересовало. Выглядело это таким образом, будто он просто перешел на новое место работы вслед за своим начальником, министром тяжелой промышленности, вышедшим в отставку вместе с очередным правительством. Министр, в свою очередь, потянулся на новое место вслед за прогоревшим премьером, который, как выяснилось впоследствии, очень хорошо знал, что и с какой целью делает.

На новом месте на Андрея Михайловича сдержанно косились, но терпели – ждали, когда он поскользнется. Видя этот шакалий выжидательный блеск в глазах окружающих, Андрей Михайлович, который уже затосковал было без пленумов и заседаний, разом взбодрился, стиснул зубы и начал действовать, умело применяясь к обстановке. Да, все они тут были проворны, беспринципны и щеголяли дипломами, полученными в лучших отечественных и зарубежных университетах, но старый динозавр отлично владел приемами подковерной борьбы, о которых эти сопляки знали только понаслышке да еще из разоблачительных статей и романов времен насильственной гласности. Они быстро учились, но он-то не нуждался в учебе, он владел этими приемами тогда, когда все эти нувориши еще пачкали пеленки, и десятилетиями оттачивал свое мастерство, и очень скоро голодный блеск в глазах окружающих померк, а потом и вовсе исчез, сменившись почтительно-трусливым выражением.

Мало-помалу Андрей Михайлович вошел во вкус. Он понял, что главное в деньгах вовсе не их покупательная способность, а сам процесс накопления и преумножения вопреки всему на свете: возрасту, трещащей по всем швам экономике, нюхачам из налоговой полиции, конкурентам и стукачам из ближайшего окружения. Он no-прежнему оставался чиновником, одним из почти незаметных прислужников гигантского энергетического монстра, но при этом сумел устроиться таким образом, что деньги потекли в его подставленные ладони шелестящей рекой.

Все это было хорошо и даже расчудесно, но потом грянул тот страшный август, и Андрей Михайлович понял, что бывают ситуации, в которых никакой опыт и никакое искусство интриги не заменяют обыкновенного экономического образования. Понял он это, придя в себя на больничной койке после первого своего инфаркта.

Кое-кто неплохо погрел на этом кризисе руки, но Андрей Михайлович остался без гроша. Выйдя из больницы, он обнаружил, что некий молодой человек, выпускник Сорбонны, умница и большой шутник, к услугам которого Горечаев прибегал, когда требовалось решить какой-нибудь сложный вопрос, касающийся перспективных капиталовложений, бесследно исчез. С большим трудом Андрею Михайловичу удалось выяснить, что его “экономический советник” благополучно пребывает в штате Флорида, не испытывая при этом недостатка в финансовых средствах.

Тогда Горечаев продал машину – свой любимый правительственный “ЗИЛ”, который ему потом пришлось выкупать чуть ли не за двойную цену, – залез в долги и впервые обратился к услугам Палача. Палач вернулся из Флориды загорелым и отдохнувшим. Он привез Андрею Михайловичу два сувенира: вырезку из отдела уголовной хроники какой-то выходящей в Майами газетенки, где сообщалось о смерти подающего надежды выпускника Сорбонны, и завернутый в салфетку “клинекс” мужской мизинец со знакомым перстнем-печаткой. Оставалось только гадать, как он протащил эту гадость через две таможни, но сомнений в том, что задание выполнено, не было. Заметку Андрей Михайлович сохранил, а уже начавший издавать весьма недвусмысленный запах мизинец выбросил в уличную урну вместе с перстнем.

Пару недель после этого он жил как на иголках, ежеминутно ожидая ареста, но время шло, а вокруг не происходило ничего, что имело хотя бы отдаленное касательство к смерти образованного шутника, чья последняя шутка оказалась не вполне удачной.

Тогда Андрей Михайлович, внутренне кряхтя, по локоть запустил руки в закрома швейцарских банков, где хранился его неприкосновенный запас – полтора миллиона долларов, те самые полтора миллиона, которые он, пребывая в юмористическом расположении духа, порой называл “заначкой на похороны”. Нужно было как-то жить дальше и поправлять свое финансовое положение – “отбивать бабки”, как теперь было принято выражаться. Он пустил деньги в оборот и начал терпеливо и осторожно, миллиметр за миллиметром, отвоевывать сданные было позиции.

Это оказалось не так уж сложно, когда он понял, какой находкой оказался Палач. Его дурацкая кличка и отталкивающая внешность не имели ровным счетом никакого значения. Это был профессионал высшего класса, работавший эффективно и чисто. С его помощью Андрей Михайлович в считанные недели устранил со своего пути множество препятствий, на самостоятельное преодоление которых ему потребовались бы годы.

А потом возник Бекешин со своей идеей. Идея была в духе новых времен: не быстрый грабеж, но рассчитанный на долгие годы вперед солидный проект, законный, как дыхание, и сулящий в отдаленной перспективе огромные прибыли. На какое-то мгновение Андрей Михайлович внутренне дрогнул, но сразу же взял себя в руки: в отличие от Бекешина, он не располагал десятилетиями, нужными для того, чтобы этот проект дал по-настоящему ощутимый эффект. Зато он навел Горечаева на кое-какие свежие мысли. В завиральной идее сопливого мальчишки Андрею Михайловичу почудилась возможность хорошенько пощипать всех этих новоявленных хозяев жизни, оставшись при этом в тени и утолив жажду крови, которая донимала его в последнее время с пугающей силой.

Поначалу все шло как по маслу. Кредиты и выплаты сыпались на липовую фирму золотым дождем, из чего, между прочим, следовал вывод, что идея Бекешина была очень даже своевременной. “Другое дело, – думал Андрей Михайлович, – что после того, как все вскроется, ни самого Бекешина, ни тех, кого осенят аналогичные идеи, не подпустят к энергетическим сетям на пушечный выстрел. Но это уже их проблемы, а я к тому времени либо благополучно помру, либо буду уже очень, очень далеко… Не во Флориде, конечно, – чего я там не видал, – но все-таки достаточно далеко и достаточно давно, чтобы никому даже в голову не пришло связать мое имя с этой аферой. Пусть Бекешин расхлебывает, у него для этого вся жизнь впереди, да и идея была все-таки его…"

А потом начались неприятности. Андрей Михайлович никак не мог понять, в чем тут причина: то ли Палач наконец расслабился и начал работать спустя рукава, то ли все-таки ему самому не стоило затевать эту массовую казнь на электрическом стуле ради нескольких дополнительных грошей… Неужели это был тот самый случай, про который говорят: жадность фрайера сгубила?

«Ну и пусть это жадность, – решил он. – Пусть это будет сверхжадность, пусть это будет сумасшествие, да что угодно – буквально все, что угодно! Но это моя жадность и мое сумасшествие – во-первых. А во-вторых, к делу это не относится. Палачу заплатили огромный аванс, и он просто обязан был сделать все аккуратно и чисто, как всегда. Что же ему помешало? Причем помешало до такой степени, что угнанный каким-то психом грузовик с медным проводом прикатил прямо под окна липовой фирмы, где ему было совершенно нечего делать, буквально сразу после поступившего от Палача сообщения, что все в порядке! Или проклятого мокрушника наконец-то перекупили?»