соплеменники его, глубокие корни. Научился и писать кириллицей, вывел на стене в соборе Софии буквицы, назвался, да, верно, грамоту словенскую в полной мере не постиг, сотворил ошибки, за что потешались над ним теперь в городе и стар и млад. Приходилось Фарману стискивать от злости зубы и терпеть. И пожаловаться некому, сам виноват. Далась ему эта проклятая надпись! Нет чтобы удержаться, пройти мимо!

Март наступил, но холодно, зимние ветры ещё вовсю гуляли по Новгородской земле. Метель наметала на волховском льду снежные горы. Долго ещё ждать вешнего тепла, кутаться в зимний тулуп, слушать завывание стужи.

Нёс Фарман стражу на Городище. Сам князь пропадал днями в Новгороде, вершил суды на Ярославовом дворе, да и жил теперь там со княгиней и малой дочерью, на Городище же поселил наложницу, красавицу-чудинку, и двоих маленьких чад от неё. Наезжал часто, выспрашивал у Фармана, всё ли в порядке, прохаживался по двору, потом сызнова взбирался на коня и уезжал.

Тихая размеренная жизнь текла в крепости, тогда как в Новом городе чуть не ежедень кипели страсти. Многолюден и непокорлив Новгород, яко норовистый скакун.

Ходил Фарман в меховом опашне поверх кольчатой брони по заборолу, поднимался с башни на башню, взглядывал из-под густых белесых бровей серыми пронзительными глазами вдаль, на полдень, где искрился под солнцем голубой лёд Ильменя и широкой лентой вёл к воротам Городища зимник.

Двое в бронях показались внезапно из-за поворота, скакали быстро, не таясь. Под мятелиями[221] сверкала сталь.

– Кто таковы?! – Фарман, мигом сбежав с заборола, во главе отряда стражи встретил непрошеных гостей перед вратами.

– Ко князю Святополку мы! Из Чернигова, от брата его Владимира! – пробасил громовым голосом один из приезжих, приземистый широкобородый муж.

Второй, тонкостанный и безбородый, молчал.

– Если что срочное, езжать надобно вам в город, на Ярославово дворище! Там ныне князь! – отвечал Фарман. – А коли дело терпит, проходите в дом, в гридню! Позавтракаете, потом отъедете!

Безбородый решительно замотал головой. Чернобородый муж сказал так:

– Спаси тебя Бог, друже! Благодарим, да не голодны мы! В Сытино[222] вдоволь нас покормили и постели постелили! Потому, верно, тотчас поедем мы ко князю!

– Что ж! Поезжайте! Я вам двоих гридней в провожатые выделю! Эй, Витень, Мутимир! Сопроводите послов князя Мономаха на Ярославово дворище! – приказал Фарман.

После прошептал на ухо более сообразительному из двоих, литовцу Витеню:

– Езжайте небыстро! И вдоль брега! Я же через лесок, борзее поскачу. Упредить надо князя!

Безбородый ратник, кажется, что-то смекнул. Фарман заметил, как он повернулся к своему спутнику и стал, видно, что-то объяснять, выразительно жестикулируя руками в кольчужных перщатых рукавицах.

Чернобородый жестом остановил, успокоил его, молвил коротко:

– Пусть!

Медленно, шагом пошли кони по шляху в сторону видневшихся впереди строений Словенского конца.

Фарман же, дождавшись, когда скроются черниговские посланники из виду, галопом помчался по тропе через еловый лес.

…Святополк ещё только умывался у рукомоя, готовясь к утренней молитве в домовой церкви. Студёна волховская водица, аж зубы ломит, как возьмёшь в рот. Омыв лицо, вытерся князь поданным холопом рушником. Глянул в серебряное зеркало, костяным гребнем пригладил волосы, долго расчёсывал свою узкую и длинную бороду. Надобно будет позвать цирюльника, подровнял бы усы, обстриг с боков лишние волосы. А бороду трогать чтоб не смел. Борода – это его, Святополка, гордость. Ни у кого из князей такой длинной нет. Пусть хохочут над ним кумушки новогородские, глупы они! Пусть княгиня Лута иной раз поворчит – много ли она понимает, жёнка! Вот у половцев, чем борода у мужа длиннее, тем бóльшим пользуется он у сородичей своих почётом! Турецкий султан Алп-Арслан[223], тот, бают, усы отрастил столь великие, что за уши их закладывал! Вот то воистину смешно! Хотя это как посмотреть… Вот дед, князь Ярослав. Во времена его молодости бород не носили, сохранялся среди князей, бояр и дружинников обычай брить голову, оставляя только чуб-оселедец, да отпускать вислые усы. Дед, правда, голову не брил, зато усы у него были роскошные, долгие, вытянутые в стрелки. Говорят, потешались над ним те же новгородцы, баяли, яко у кота, мол, усищи у князя! Ну да он их живо утишил! Хоть и грамоты сии леготные проклятые составил, а всё равно власть имел. Неугодных в порубы сажал, верных награждал. Да, было время! Не то что нынче! Магнус со своими англами ходил осенью в море, сопровождал торговые суда в Данию. И на возвратном пути надо же было натолкнуться на нормандское судно. Шло в Свитьод[224] по приказу короля Вильгельма, и на нём – посол с грамотами королевскими. Ну, Магнус и налетел, вспомнил, как сей Вильгельм его родную Англию покорил! Изрубили всех нормандцев во главе с послом, корабль потопили вместе с грамотами, а сукна, ткани и сельдь, что на сём корабле были, привёз Магнус в Новгород. Думали добычу поделить надвое, да прознали новогородцы, вече кликнули! Ох, наслушался в тот день Святополк от горожан о себе гадостей!

Пришлось, скрепя сердце, серебро за вырученное добро отдать, да ещё повиниться за Магнусов разбой! Роптали купцы новогородские – торговля с Англией вельми для них важна. Сукно лунское всюду спросом великим пользуется – вон, княгини и боярыни первые на Руси в платьях из него ходят, красуются, а ещё лавки, скамьи им обивают. Да и сельдь аглицкая жирная на Торгу нарасхват! Требовали новгородцы, чтоб гнал он Магнуса и англов его из дружины! Насилу отбрехался, свалил всё на случайность! Утихомирил вече тем, что обещал отослать в Свитьод королю Инге дары.

Серебро отдавать было жаль, до боли, до жути. После рухнул на колени перед княгиней Лутой, уронил лицо ей в подол и расплакался, яко ребёнок, у коего отобрали лучшую игрушку.

С Лутой жили хорошо, словно мать была она ему. Ласкала, успокаивала, как дитя малое, говорила:

– Ничего, княже! Уйми досаду свою! У нас с тобой серебра в достатке и ещё более будет!

В детстве недополучил Святополк материнской ласки, сколько помнил себя, отхаживала его Гертруда розгами за самые мелкие провинности. Любимчику её, Петру-Ярополку, всё прощалось, всякая шкода, тогда как ему, старшему, влетало каждый раз полной мерой. Потому и невзлюбил он с детских лет родную свою мать. Думал, отец его от материного гнева защитит, да яко тряпка был князь Изяслав в отношениях со своей супругой, всё ходил у неё под каблуком.

«Вот и бегал дважды из Киева, и не нагрел толком себе на Руси места, и сгинул за Всеволодово дело, и меня сюда, в дальний угол Новгородский,