Копорье. Хотел ещё городок поставить в устье Невы, да места там гиблые – одна сырость болотная. Зато вот на Двину, на Мезень, в Биармию[216] дальнюю людей посылаю – пушнину везут, серебро, зуб рыбий.

Говорил Святополк, стрелял мать беспокойным взором, думал с опаской, зачем она сюда приехала, что ей тут надо.

В соседнем покое заплакал ребёнок. Святополк насторожился, быстро поднялся, попросил извинить его и бегом выскочил из горницы. Стремглав ворвался в узкую светлицу; отстранив холопку, склонился над деревянной детской зыбкой.

Младенчик-сын пищал, недовольно ворочался, на князя смотрели маленькие, чуть с раскосинкой бусинки-глаза, кривился в плаче розовый ротик.

– Тихо, тихо. Тсс. Яра, Ярушка мой, Ярославец. – Святополк взял ребёнка на руки и осторожно покачал.

Подумал, криво усмехаясь: вот сын у него, для сына он – и мать, и отец, и нянька иной раз даже. А что его это сын, не чей-нибудь, видно по его тёмным, с раскосинкой глазам, по смуглой коже.

Три лета назад ещё это началось – сманил князя на грех Исраэль, стольник княгини, свёл его в Новгороде с одной девкой, вольной прелестницей, чудинкой. О ней и Славята, боярин, не един раз Святополку сказывал: мол, мёд – не девица. И в самом деле хороша была чудинка – страстна, пылка, красовита. Брови тонкие вразлёт, бёдра покачиваются при ходьбе, тело гибкое, как у лани, грудь пышная. А уж в постели такое умела вытворять, о чём Святополк раньше и слыхом не слыхивал. Пришёл к ней в другой раз, в третий, и пошло-поехало. Жена не ревновала, только смеялась да колола его своими издёвками, говорила, дескать, молодого к молодой тянет. Сперва родила чудинка сына, названного Мстиславом, а нынче зимой вынесла Святополку на крыльцо второго младенца, сказала холодно:

– Это твой сын. Я его не выкинула потому только, что ты – князь. Ты из него князя сделаешь. Мне он не нужен. И запомни: я – твоя, но ребёнок этот – только твой. Хочешь – выброси его собакам, хочешь – оставь себе.

Святополк разгневался было, но махнул рукой. Перед Лутой повинился, постоял на коленях. Княгиня так же, как и годом раньше, посмеялась над ним, велела подняться, приняла ребёнка в дом, нашла ему добрую кормилицу. И зажили они, как ни странно, с той поры даже лучше, чем прежде. Белокурая чудинка дарила Святополку любовные утехи, строгая жена назирала за домом, младенец Ярослав пищал в колыбели, Святополк носился по лесам, собирая положенную ему по ряду дань со «своих» сёл. Летели дни, недели, в обычном круговороте текла будничная жизнь. И вот, надо же, принёс чёрт, словно из преисподней, мать. Чуял Святополк: недоброе замышляет вдовая княгиня. Но он не поддастся на её увещания. Плевать он хотел на Петра-Ярополка с его Волынью! У него теперь есть сыновья, и ради сыновей он должен сохранить себя. Чтобы не стали его Ярославец со Мстиславцем изгоями и бродягами, чтобы не дразнили их бастардами[217], а чтоб получили они во владение добрые обильные волости.

Да, не вовремя явилась в Новгород Гертруда.

Вечером в теремном покое она разругалась с Лутой. Привыкла властная Гертруда, что всё в доме подчинено её воле, привыкла к покорной робости Ирины, а тут встретила отпор, едва заговорила о делах веры.

– Пора бы тебе, княгиня, вспомнить, кто ты и откуда родом. Почему ты не приветила римского епископа, позволила Святополку с Яровитом изгнать его из Новгорода? – упрекала Гертруда чешку, а та, недовольно морща нос, перебивала, стучала посохом по полу, отвечала дерзко и зло:

– Сама не знаешь ты, что глаголешь! Выгнали, значит, так лучше! Что твой епископ?! Стал тут на латыни говорить, услышал славянскую речь в храме, весь исплевался, анафемой грозил. Вот Святополк и не выдержал, отослал его.

Дошло до криков, до взаимных оскорблений, до горьких обид.

– Схизматичка! Раскольница! – орала в злобе Гертруда. – Изменница!

– Прислужница римская! – неслось в ответ. – Твой сын Пётр целовал кресты на башмаках папы! Как это низко!

Святополк, привлечённый шумом, вбежал в покой, с шумом захлопнув за собой дверь. В свечах на стенах колыхнулось пламя.

– Хватит! Довольно кликушествовать! – прекратил он безлепый спор.

– Полоумная! – извиваясь змеёй, напоследок бросила из-за его спины княгиня Лута.

– Ах ты, дрянь! – взвизгнула раскрасневшаяся от ярости Гертруда.

Святополк цыкнул на неё, заставил сесть на скамью, жену выпроводил за дверь, сам сел напротив матери, с тревогой и недовольством смотрел на неё исподлобья, слушал, молчал, ждал.

Гертруда рассказывала о событиях на Волыни, о Ростиславичах, ругала Всеволода и Мономаха.

Наконец заговорила о главном:

– Твой брат Пётр-Ярополк готовится идти на Всеволода войной. Посланы люди к ляхам, к уграм, в половецкие станы.

– Он что, Ярополк твой, захворал? Или у него с головой не в порядке? Угры, ляхи, половцы! Посланы люди! Да кто-нибудь из них хоть прислал ответ?! Нет, конечно! Все затаились, ждут! А Всеволод, поверь мне, ждать не будет! Глупость сморозили вы там, на Волыни! – Святополк презрительно сплюнул. – Мой совет: сидите на своих местах и не ропщите! До поры до времени. И потом… Надеюсь, Ярополк помнит, кто из нас старший в роду после Всеволода? Так вот: если он отдаст мне Киев, я поддержу его… Быть может, поддержу. Ну да не так всё просто, как вы думаете. На дружину из англов я рассчитывать могу, ну а новгородцы… С ними нелегко поладить.

– А ты, Святополк, разве забыл, что Пётр-Ярополк получил Русское королевство и корону в дар от римского святого отца?! Ведь это он, но не ты был удостоен приёма в Риме! И знай: многие киевские бояре хотят видеть Ярополка на великом столе! А ты… Ты тоже не будешь обойдён. Сядешь в Чернигове.

– Вот как! Всё у вас решено, всё предусмотрено! – Святополк аж посерел от ярости. Пальцы его дрожали, но, стиснув кулаки, он сдержался. – Да на что мне ваш Чернигов?! Нет, матушка! Если не дадите Киев, на помощь мою не полагайся! И какие там бояре за Ярополка стоят, я узнаю! Не поздоровится им тогда! Бояре сии – преступники! – Князь напрягся, вытянул шею, склонился над столом, заговорил зловещим шёпотом: – Вот, стало быть, как?! Что ж, мать! Я тебя под замок посажу! И будешь сидеть там, пока не скажешь, что за бояре такие против меня ковы замышляют!

Он зазвонил в серебряный колокольчик.

– Ты не смеешь! Подлец! Гадина! Змей! – завизжала в бешенстве Гертруда. – Не сын ты мне более!

– Вульфстан! Албан! Увести! – приказал Святополк двоим внезапно выросшим в покое здоровенным дружинникам-англам в кольчугах, с копьями в руках. – Заприте её в верхней палате! Ключи принесёте мне!

– Бояре!