так, с двух сторон, на Всеволода и ударим. Тебе – Киев, Святополку – Чернигов, королевичу Мешко – Волынь в кормление. И ещё! – Гертруда понизила голос, перейдя на шёпот. – В прошлый раз, когда я у брата твоего была, молвил он: пора бы Анастасии нашей жениха доброго сыскать. И предложил Глеба Всеславича. А что? Тогда и полоцкий сей волкодлак нашу сторону держать будет! Все вместях прогоним Всеволода с Мономахом в степь! Пусть помыкаются, узнают, каково оно – изгоями быть!

– Опасное се дело, мать. У Мономаха рать сильная, – сомневался и робел Ярополк.

– А мы что, слабы?! Если сделаем всё, как я думаю, не усидит Мономах в Чернигове. Ещё в степь, к половцам, надо бояр верных послать. Посулить им золото и богатую добычу. Тогда все, все против Всеволода встанут! Побежит он из Киева очертя голову, негодяй, никакая паучья сеть ему не поможет, никакие высокоумные слова его не спасут!

Гертруда вдруг улыбнулась и любовно потрепала Ярополка по голове.

– Ну, Пётр, решайся, – потребовала она.

– Я готов, – после долгого молчания решительно изрёк Ярополк. – Сделаю всё, как ты надумала, мать.

Гертруда сухо поцеловала его в щёку.

Глава 48. Измена Святополка

Возки подъезжали к Новгороду. Искрился лёд на глади Ильмень-озера, густо зеленел одесную[214] шляха ельник, солнце светило, било в глаза, лошади весело бежали, выпуская в морозный воздух белые клубы пара.

Гертруда приободрилась; словно сбросив с плеч груз утомительной дороги, оживилась, заулыбалась, велела челядинке принести серебряное зеркало. Долго смотрелась в него, разглаживала морщины. Приказала служанке насурьмить ей брови, покрыть белилами лицо, яркими румянами намазать щёки. После вторая служанка расчесала госпоже волосы, надела на голову цветастый убор с золотыми подвесками, вставила в уши большие серьги с точечками драгоценных смарагдов. Гертруда любовалась собой, мрачные думы уходили в сторону, их сменяли давние полузабытые воспоминания.

За окнами возка лаяли собаки. Поезд по приказу княгини миновал торговую площадь, проскользил полозьями саней по Великому мосту. Впереди в ярко-голубом небе серебрились купола собора Софии.

Гертруда глядела в окно, улыбалась, щуря глаза, как довольная сытая кошка. Вот знакомые боярские хоромы. Тридцать лет прошло, была она молода, красива, весела, ехала сюда, в Новгород, по такому же зимнику из Турова к своему супругу, старшему сыну киевского князя Ярослава. Так же снег хрустел под полозьями, так же солнце светило, и впереди была счастливая и долгая жизнь. В этих хоромах жил тогда молодой боярский сын, широкий в плечах, русоволосый, светлоглазый. Ночами он лазил через окно к ней в терем, она любила чувствовать рядом с собой его сильное тело, её завораживал и возбуждал запах мужского пота, она отдавалась этой богатырской силе со страстью и пылом неутолённого доселе желания. И был у неё в свите бедный саксонский барон – она его тоже любила по-своему, зимними вечерами в далёком пути она ласкала, прижималась к нему, ища защиты в пугающем ожидании неизведанного, он отвечал на её нежность трепетными поцелуями. Ещё он читал ей вслух любовный рыцарский роман, и она плакала и смеялась, слушая его тихий, слегка дрожащий голос.

А потом они, боярский сын и саксонец, бились из-за неё на мечах на льду Волхова, она видела из окна терема, как новгородец вонзил свой меч в грудь барона, как тот упал навзничь, раскинув в стороны руки, и как окрасился голубой искрящийся лёд алой кровью.

Тогда она, Гертруда, не знала, не догадывалась, что смерть эта станет началом её бед. Боярского сына послали в поход на чудь, там он и сгинул, она оплакивала обе смерти, ходила по дому с красными воспалёнными глазами. И тут вдруг явился он, прорвался через глухие леса откуда-то из Ростова, весь пропахший кислой овчиной и хвоей, худой как щепка, с нежным румянцем на щеках, совсем ещё юноша с задумчивыми тёмными глазами, ни на кого не похожий, тихий, но заметный.

Сначала Гертруда не узнала его, приняла за какого-то отрока, она оторопела от возмущения, когда этот юноша с некоторой робостью окинул её с ног до головы пристальным взглядом и вдруг спросил:

– Ты, значит, жена Изяслава будешь, Гертруда, дочь польского короля? Какая же ты красивая! Что так смотришь? Не узнаёшь меня, что ли? Верно, так. Давно не виделись. Я – Всеволод, брат твоего мужа. Ну-ка повтори: Все-во-лод. Плохо ещё говоришь по-русски? А понимаешь, что я тебе сказал? Да? Вот и ладно.

Он учил её русской грамоте, учил писать тонким писалом на бересте, ей было с ним хорошо, она слушала его рассказы о Ростове, о мерянах, о Киеве, о неведомых дальних землях, о блистательной державе ромеев.

Чем-то напоминал ей Всеволод давешнего саксонца, такой же был хрупкий и тонкий, но вместе с тем совсем другой – сдержанный, спокойный, она долго сомневалась, любит ли он её.

Почему, как вышло, что они стали врагами? Какая чёрная тень пробежала между ними, какой бес вильнул хвостом?!

Была встреча в селе под Киевом, были так долго ожидаемые объятия, было счастье, а потом она польстилась на крепкие мускулы этого мальчишки Ростислава (и зачем он, в сущности, был ей нужен?). Всеволод узнал, возревновал и… не простил. Она видела, знала – он не любил своих жён, ни покойную Марию, ни половчанку Анну, ещё она знала – если и любил он, то только её одну, и именно из-за этого стал он её врагом. Хотя, наверное, не только из-за этого. Слишком много оказалось между ними людей, и живых, и мёртвых.

…Воспоминания отхлынули, княгинин обоз, сделав круг по Новгороду, в конце концов подкатил к Городищу. На подворье поднялся переполох, засуетились слуги. Гертруда медленно сошла на заснеженную дорожку, важно и степенно, высоко неся голову, прошла через двор к крыльцу. Там встречали её знатные пожилые женщины, и среди них – жена Святополка Лута, вся разодетая в меха и золото.

Княгини сухо облобызались, обменялись короткими фразами по-германски. Гертруда с грустной улыбкой отметила про себя, что стала плохо понимать родной язык своей покойной матери Риксы[215]. Прикипела она всё-таки душой к этим русским схизматикам.

Святополк, высокий, мрачный, долгобородый, принял её в горнице. Слушал холодно, молча, не прерывал, пригласил отведать яств. Гертруда ела жадно, жир тёк по её пальцам, Святополк щурился, цедил сквозь зубы, рассказывал:

– Вот живу тут, матушка, на Городище, каждую осень на полюдье выезжаю, на чудь хожу, прошлой зимой литву воевал. Леса, болота здесь всюду. Зверя много, птицы. Край богатый. Изборск, Плесков, Ладога – крепкие грады. Изборск вот стенами каменными обнёс, на берегу моря тоже крепость заложил –