В такие дни жизнь снова обретала смысл и расцветала красками – боль, душевная и физическая, отступала, и выцветшая память начинала, как и раньше, кудрявиться кулинарными изысками: Варя готовила вкусности, читала с внучкой сказки, разучивала песни, водила её на аттракционы в парк. В начале рабочей недели начинался детский сад внучки, и быт Вари снова терял смысл. Одиночество парализовывало мозг и тело, подпитывало каждый нерв, кричало уже не в голове – в сердце: «Ли-ишняя!..» К концу светового дня жизнь становилась пыткой. Варвара не выдерживала, поднимала трубку и просила к телефону «эликсир души» – Машеньку. Девочка радовалась, что ей доверяли игрушку, которой пользовались родители; родители радовались, что могут заняться собственными делами; Варвара – что востребована.

Телефонный дуэт бабушки и Машеньки разносил по проводам «Сенокосную пору», «Каким ты был», «Что стоишь, качаясь», «Под окном черёмуха колышется». Говорили и пели до поры, пока не наступало время сна. Расспросив внучку о новостях детсадовского дня, кто обижал, а кто, напротив, оказывал внимание, чему научилась по музыке, бабушка засыпала счастливой. После таких душевных концертов у Варвары поднималось настроение – возникало желание показаться профессорам и лечь на обследование.

Наступавшее утро высветляло, однако, её ненужность и добавляло порцию депрессии. Варвара забывала про завтрак и отправлялась бродить по улицам – только бы не чувствовать, что никому не нужна. Обессилев настолько, что, казалось, ещё чуть-чуть и – она упадёт, брела домой. Что-то проглатывала, включала телевизор, но тут же выключала – на глаза, слух и душу ничего не ложилось.

Бывало, приходил Степан. Голова его заплешивела; потускневшие волосы безжизненно торчали в разные стороны; пожелтевшие, как у бродячего кота, глаза избегали её взгляда.

– Ты как – в порядке? – интересовался он для вида. Она пожимала заострившимися плечами и шутливо прятала обиду: «Где моя любовь ходит-пропадает?»

– На работе, – воровато стрелял он глазами.

Когда внучке исполнилось пять, семья дочери уехала в Германию. И не отлюбившая Варвара осталась одна… Несколько раз заглядывал к ней сводный брат Петька, скандалист и пьяница, однако стопки ему никто не предлагал, и к сестре он вскоре остыл.

После отъезда дочери Степан скрываться не стал; признался – уходит. Варя и ранее не сомневалась, что у него кто-то есть, но когда он открылся, земля ушла из-под ног.

вызревала в ней чиреем тоска и жалость. И понимала, что на краю… в другом, нездешнем мире… В реальный – возвращали её мысли о далёкой, но близкой сердцу внучке. Как ей, Варваре, жить одной?.. И, главное, – зачем?..

Время проводила она всё больше в постели— думала… «Жить прилично хотела… Запас готовила. Дочку растила пусть не в изобилии, но в достатке – обидно: любовь матери воспринимала, как смену дня и ночи. Лучшего захотела… А внучка… в обществе бабушки оживала». Нет, Варвара не допустит, чтобы приватизированная квартира и сад достались чужой женщине, – заставила себя подняться, сходить к нотариусу и узнать, что можно предпринять.

Вся воля и смысл существования сводились теперь к заветному «12-му сентября» – дню рождения внучки. И когда теряла сознание, была уверена – очнётся. Приходила в себя и считала… В рассвет 12-го сентября верила – тем и жила…

А вот и он— рассвет!.. Пять утра— в Германии десять. «Пора. Машенька проснулась». Варвара приняла обезболивающее. При мысли, что внучку больше не увидит, в горле застрял ком и перехватило дыхание. Превозмогая слабость, потянулась к телефону. Набрала номер – на том конце шли бесконечно длинные гудки. Она положила трубку. «Господи, ты дал мне сил дожить— дай сил её поздравить…» Набрала номер во второй раз и услыхала знакомое щебетание: «Бабу-уля, бабулечка, здравствуй! А я именинница. Ты меня поздравить? Да?»

– Да, милая.

Голос Варвары, палитра которого была когда-то такой богатой и разнообразной, бесцветно чеканил волю, но она произнесла всё, что наметила:

– С Днём рождения, родная! Будь здорова, счастлива и любима. Дарю всё, что у меня есть: сад и долю нашей с дедом квартиры. Сад переписали на тебя. Приезжай, дорогая! Приезжай каждое лето в Россию, в свой сад. Весной в нём всё цветёт и пахнет. И плодоносит всё. Приезжай и вспоминай бабушку. Я люблю тебя! Очень люблю!

– Спасибо, бабушка, спасибо.

Обессиленная, Варя откинулась на подушку, но, прежде чем сделать последний свой выдох, попросила: «Забери меня, Господи, назавтра!»

«Назавтра» был День рождения Степана…

А телефон на том конце взывал:

– Бабушка! Бабушка! Ты что молчишь? Ба-буш-ка-а!..

Белолицый, гладколицый, пухлый Миша – в шортах и рубашке навыпуск; в пухлой руке его покоилась, как у профессора, клеёнчатая сумка-планшет. У жилистого Гриши рубашка заправлена в брюки с дорогим ремнём; на безымянном пальце – роскошный перстень, выдающий человека богемы, на плече болталась кожаная сумка наподобие полевой сумки военных лет.

Обоим около шестидесяти. К концу экскурсии они разговорились и признали друг в друге коллег по эстрадному цеху. Миша оказался холост, Гриша – женат. Скрипач с консерваторским образованием, Гриша хорошо помнил голосистого Мишу, самоучку по русской гармони.

– Петь я всегда хотел, – заторможенно растягивал Миша на мягком сиденье вагона. – После армии прочитал я объявление в газете про конкурс в Москве. Я написал и получил вызов. А потом… Короче, я тот конкурс выиграл. С того времени я постоянно пел в хоре – для собственного, конечно, удовольствия. В Германии я десять лет. Нашёл я и здесь хор, но за него надо платить. Два часа в день я на репетиции, теряю время, за потерянное время ещё и плачу. А мне это надо?.. А подзаработать, знаешь, я всегда хотел, да не знал, где…

– 150 «я» в минуту, – шепнула за соседним сиденьем туристка подруге.

– Ну, а ты как? – закончил Миша для приличия.

– В «перестройку» у меня на Украине оставалась лежачая мать, так я машинами промышлял, – обыденно сообщил Гриша. – Туда ездил на машине, оттуда – на поезде.

– А растаможка?.. – испуганно шепнул Миша.

– Говорю же: мать больную поддерживал – машины на запчасти продавал. В год по три раза ездил.

– Таможне платил? – загадочный тон Миши подразумевал криминал, которому нет прощения.

– Вначале платил, потом перестал… – усмехнулся Гриша, исключая намёк на криминал. – Что только они ни вытворяли! А я все равно не платил – понял: после развала страны все в бандитов превратились.

Отвислая губа Миши отвисла ещё сильнее: собеседник интересовал его до поры, пока он проявлял интерес лично к нему – его голосу и таланту…