опасности, m-lle, выходя на улицу.

– Ну что же? Чем я хуже тех, кто сражается?

Месяц белел облачком на дневном небе, пахло резедой, и дальние боевые раскаты делали будто еще более мирным небольшой сад в высоких стенах. В одном окне парусом раздувалась короткая белая занавеска. На декольтированные плечи Жанна набросила совсем простой вязаный платок старой Блуа. Мальчик начал, будто занимая гостью в салоне:

– Вы читали, как герцогиня Люксембургская выехала в открытом экипаже навстречу врагам?

– Да. Она храбрая девушка.

– Они приставили пистолет ей ко лбу, свалили кучера и отвезли ее в плен. Она сказала: «Свидетельствую перед Богом и человечеством о вашем варварстве!»

– Можно было бы счесть эти слова за напыщенные в обычное время, теперь они нужны и святы.

– Г. Метерлинк ранен в сражении…

Певица крепко сжала руку мальчику, будто желая сказать ему что-то необычайно важное, но вышло только:

– Вы учитесь где-нибудь, Шарль?

– Я хожу в контору папы и присматриваюсь, через год он собирался взять меня в плаванье. Но теперь, теперь сколько бы я дал, что бы мне было девятнадцать лет!

– Что же бы вы сделали?

– Дрался бы! – губы мальчика хотели вздрогнуть, но он их прикусил, чтобы они были сжаты по-мужски.

– Проберитесь во Францию и сделайтесь бой-скоутом!

– Вы думаете, это возможно?

– Теперь все возможно. Возможно, если немцы сюда явятся, я буду поливать их кипятком из-за жалюзи, как делали двести лет тому назад!

– M-lle Жанна.

– Что, милый?

– Если бы я был большим, я полюбил бы только вас.

– Спасибо, Шарль.

Месяц позолотел на посиневшем кусочке неба, тленье явственно доносилось с ветром, пальба стихала, было слышно далекое карканье за городом.

– Как много ворон!

– Они там, за укреплениями.

– Боже мой! Вы знаете, Шарль, они прежде всего выклевывают глаза…

– Это у скота, у живого, мне говорили…

– Вы думаете, только у живых?

– Да, m-lle Жанна. Мертвые все равно не видят. Меар, забывшись, опустила платок, и тело красавицы откровенно давало себя освещать желто-молочному свету. Она говорила будто для себя, не думая, что Шарлю двенадцать лет.

– Я часто пела Вагнера. Говорят, это героическое искусство. Это тупо и бездушно, и как мелко. Теперь все проще и больше, когда каждый лифт-бой обращается в бой-скоута.

Мальчик сполз к ногам певицы и осторожно целовал воланы такого некстати нарядного платья. Казалось, он плакал, прикусив губы. Наконец она заметила его и сказала:

– Идемте домой, Шарль. Вот мы погуляли, и ничего с нами не случилось.

– Хорошо, m-lle, что вы – бельгийка. Вы красавица и героиня.

– Это потому, что я вышла в сад поглядеть на месяц? Это не трудно, Шарль.

– Нет, потому, что при вас чувствуешь себя уверенным и сильным, большим и бодрым.

Мельком улыбнувшись, Жанна заметила:

– Может быть, это просто потому, что я слишком люблю жизнь и несколько легкомысленна, не знаю…

Комната г-жи Меар выходила в сад, но была во втором этаже, так что не было видно Мезы, протекавшей невдалеке, а лишь противоположная стена, едва скрываемая зеленью редко посаженных лип. В комнат было светлее, нежели в столовой, хотя старинность дома и обстановки налагала известную мрачность и на нее. Только разноцветные тюльпаны в фаянсовых, белых с желтыми и зелеными разводами, горшках да белая короткая занавеска на мелких клетках рамы веселили низенькую горницу. Расстроенный маленький рояль звучал вроде клавесина, когда Жанна вполголоса пела:

Tandis que tout someille

Dans l'ombre de la nuit,

Uamour qui те conduit,

Uamour qui toujours veille,

Me dit tout bas:

«Viens, suis mes pas,

Oil la beaute t'appelle».

Шарль пошевелился у окна и сказал задумчиво:

– Это наш Гретри!

– Да, это он. Я прежде плохо знала его. Вы знаете, что поют певцы? Я у вас отыскала эти ноты и чувствую, что, смотря на наши поля и холмы, подставляя мальчиком лоб под наш бельгийский ветер, – Гретри в Париже мог вспомнить эти милые, человечные песни.

– M-lle Жанна, пойдемте в форт.

– Что я там буду делать?

– Вы споете им эту серенаду, и солдаты вспомнят детство, не свое, а какое-то детство, прелесть детства и родины, и будут сражаться еще храбрее.

– Там трубы играют марш, моей песни никто не услышит!

– Вы споете генералу на ухо, положив руки ему на плечи, и он поймет.

– У вас смешные мысли, Шарль.

– Мне можно иметь смешные мысли, мне только двенадцать лет.

– Это не от лет.

В двери просунулась голова горбатого Кирилла.

– Я стучал, право, я стучал, но вы не слышали.

– Входите, г. Ларжи, у нас нет секретов.

– Вы развлекались?

– Да, чем могли.

– Пели песенки и беседовали с Шарлем?

– Вот именно. Надеюсь, в этом нет ничего предосудительного.

– Конечно, конечно. И потом, я не цензор ваших поступков, m-lle.

Шарль от окна смотрел на большое, с длинным бледным носом, словно не живое, лицо Ларжи и вдруг сказал:

– M-lle Жанна, пойдемте посмотреть на форты.

– К фортам? Вы все еще не оставили вашего плана?

– У мальчика есть уже планы? Вот как! – заметил горбун.

– Нет, на чердак; оттуда прекрасно видно, – продолжал Шарль.

– Ах, на чердак! Это другое дело.

Г.Ларжи тоже одобрил предложение Шарля, и все трое стали взбираться по деревянной лестнице. Небо от непрерывной пальбы сделалось хмурым, как в октябре, зелень лугов казалась еще ярче, и пушечный дым мокро и тяжело стлался. Вдали видны были фабрики и замки, отсюда не казавшиеся разоренными. Горбун и мальчик стояли с ногами на скамейке, Меар между ними на коленях казалась чуть-чуть ниже их.

– Неужели всю нашу Бельгию разорят? Прекрасную страну! Этого не может быть!

– Дело идет о большем, нежели Бельгия, m-lle, и там едва ли что могут сделать немцы, даже если бы на их стороне была сила!

– Я не думала об этом. Вы правы, но я готова плакать!

Горбун посмотрел на полуоткрытую грудь г-жи Меар и сказал:

– Шарль, ты бы принес подзорную трубу из кабинета: m-lle Жанне будет виднее.

Жанна ничего не ответила, смотря вдаль серыми, как легкий дым, глазами. Мальчик помялся немного, потом быстро застучал вниз по ступенькам. Горбун, наклонившись, тихо сказал, не спустя глаз с белой кожи – белой, как у рыжих, – г-жи Меар:

– Я нарочно услал Шарля. Я больше не в силах, г-жа Меар. Я сойду с ума от любви. Я не прошу любви, но побудьте со мною, хоть один час. Подумайте: все равно нас завтра или послезавтра расстреляют немцы, и здесь нет никого, кого бы вы любили. Я буду блажен,