себя, – он, вероятно, здесь всем известен, если стоит тут. А если он стоит в другом месте, зачем же бы он меня привез именно сюда?

Но в городе офицера никто не знал, а в гостинице даже уверяли, что ни офицера, ни автомобиля не видали, а когда отворили двери на звонок, прямо нашли уже Анну Николаевну и Федю на крыльце. За сон принять это не позволяли три двадцатипятирублевки с мелочью, оставшиеся от разменянных ста рублей.

– Мама! – позвал Федя с постели.

– Что, милый?

– Как мы сюда попали? Вот видишь – я и дошел, и ничего не случилось, а ты все боялась!..

– Да, да..

– Ведь я дошел своими ножками?

– Своими ножками. А потом я тебя несла немного…

– То-то мне снилось, что меня несут… только не ты, а офицер…

Мальчик приподнялся, оглядел комнату.

– Что это, совсем непохоже на тетину квартиру! И где же она сама?

– Мы, дружок, не у тети Дуни, мы совсем в другом месте, и завтра поедем далеко, в деревню под Калугу. Ты там никогда не бывал. Там ты поправишься, будешь пускать змеев, зимой кататься на салазках, и немцы туда не придут.

– Вот это хорошо! Только я все-таки не понимаю, как мы сюда попали!

Анна Николаевна ничего не ответила, так как и сама покуда этого не понимала. Поняла она это гораздо позже, когда уже приехала в Калужскую губернию и захотела отслужить молебен в сельской церкви, где с детства по летам молилась, где венчалась и где отпевали ее отца. Она хотела это сделать сейчас по приезде, не дожидаясь ближайшего праздника, потому отворили пустую церковь, и кроме Анны Николаевны, ее матери, Феди да горничной девушки никого не было. Они сидели в ограде на скамеечке, когда пришел сторож сказать, что все готово. Не успела Анна Николаевна, поставив свечку Спасителю, перейти с зажженной другой к Божьей Матери, как вдруг упала, громко вскрикнув. Свечка откатилась, но не погасла. Все поспешили на помощь барыне, но она уже очнулась и, прошептав: «Ничего, можно служить!», проползла на коленях к северным вратам и припала губами к потемневшей ноге Ангела, Федя, перебирая кисточки кушака, твердил:

– Мама, что с тобою? Мама…

– Ничего. Молись, Федя… – ответила Анна Николаевна, не спуская заплаканных сразу глаз с ласковых, без улыбки, губ, строгих и бодрящих очей и с продолговатого, смуглого лика. Батюшке она ничего сейчас не сказала, а на следующее утро прислала в конвертике для бедных сто рублей со странной припиской:

«Никогда в долгах не бывала. Всегда их платила. Особенно такие».

Серенада Гретри

А. И. Божерянову

Почти забыли, что на дворе август, что в саду г. Блуа ни одного желтого листа, и каждое облачко напоминало пушечные выстрелы на лубочных картинах.

Одна Жанна Меар стояла у полуоткрытого окна, нюхая левкои в ящике. Ветер растрепал ее рыжеватые волосы вроде сиянья, что совсем не шло к ее плотной, вполне земной фигуре. Мальчик и горбун, почти одинакового роста, смотрели от печки на воланы бального платья Жанны. В комнате было темно, несмотря на второй час дня, и стаканы в буфете тихо звенели при залпах.

– Как сегодня странно пахнут левкои! – сказала Жанна, не оборачиваясь.

– Они пахнут войной! – ответил женский голос.

В глубине столовой оказались еще старый господин, дама и девочка. Дама продолжала:

– Сегодня ветер переменился и дует с фортов.

– Да, но пахнет не порохом; к этому запаху я привыкла. Мне кажется, у меня даже волосы им пропахли.

– Это пахнет трупами, m-lle Жанна, – сказал горбун, – немецкими трупами…

Мальчик воодушевленно подхватил, и его слова выходили особенно громко, потому что все говорили вполголоса.

– Говорят, трупы доходят до колен, даже до пояса сражающихся. Немцы просили позволения их убрать, но наши отказали.

– Это была хитрость с их стороны, больше ничего. Ты думаешь, они бы нам позволили что-нибудь подобное? Никогда.

Жанна отошла от окна и молча села к столу, где над развернутой картой Африки наклонился старый Блуа. Горбун от печки ласково произнес:

– Отчего, m-lle Жанна, вы сегодня такая нарядная?

– Я и вчера была в этом же платье, вы не заметили, г. Ларжи. И потом, вы знаете, что я собиралась пробыть в Льеже не более дня, дать концерт и уехать. В Шарлеруа я думала отправиться только через две недели, так что я поневоле в таком наряде. Все случилось так неожиданно, по крайней мере для меня – я ведь не занимаюсь политикой.

– Да, никто этого не ожидал, даже от немцев.

Горбун снова начал, теперь обращаясь уже к старому господину:

– А хозяин все беспокоится о своих грузах. Ему будто нет дела до того ужаса, что происходит здесь!

Тот поспешно свернул карту, лежавшую перед ним, как перед новым Колумбом, и заговорил, будто его разбудили:

– Нет, нет. Разве я не такой же бельгиец, как и все вы? Конечно, я стар, но когда лезут в дом, будешь хоть кочергой обороняться.

– У вас нет сыновей на войне? – спросила Меар.

– Нет, у нас только Шарль и Женевьева – дети старости. Мы тридцать лет как женаты, а мальчику только двенадцать.

– О, Господи! – вздохнула почему-то г-жа Блуа в молчанье.

– Конечно, жизнь актеров не та, что сто или даже пятьдесят лет тому назад, но имеет общее с бивуаком. Комфортабельный бивуак. Сегодня в Брюсселе, завтра в Париже, вчера в Берлине или Милане. Не так сознаешь родину. Но вот теперь, во время таких катастроф, я чувствую себя бельгийкой, и мне трудно представить, что меня будет расстреливать публика Берлинской оперы. У меня там были и поклонники, теперь враги…

– Какой ужас вы говорите! – сказала г-жа Блуа.

Зубы певицы сверкнули, будто осветив комнату.

– Почему ужас? Что у меня были поклонники? Я у всех на виду и не урод. Это не считается бесчестьем в нашем деле…

– Вы – красавица! – проговорил горбун.

– Конечно, m-lle Жанна красавица, – подтвердил и мальчик. Меар сделала реверанс и быстро ответила:

– Благодарю вас, мои друзья, но позвольте мне вам не поверить. Во-первых, я вас не считаю за судей, а во-вторых, если я и красавица, то разве только на время осады.

Отдаленный звук колокола смешался со смехом Жанны, будто желая прекратить его.

– Что это? – прислушиваясь, произнесла певица.

– Опять пожар, наверное. Город горит с двух концов. Шарль мял левкои, высунувшись из окна.

– Ничего не видно!

– Не надо открывать окон, мальчик.

– Выйдемте в сад. Шарль, я совсем не дышу воздухом.

– Вы подвергаетесь