нуждавшийся в последнем напутствии, был вольноопределяющимся чужого полка, совсем еще мальчик, едва ли окончивший среднюю школу. О. Василий ничем не показал, что раненый ему известен. Торжественно и просто, не замедляясь, прочитал положенные молитвы, потом вдруг воскликнул:

– Сеня, да как же ты сюда попал?

– Вот попал, как и все, кто могут.

– Так чего же ты мне не сказал ничего? Мать-то жива, здорова?

– Благодарю вас, дядя, вероятно, здорова. Я совсем писем не получаю…

– Ну, молчи, молчи. Нельзя тебе волноваться, не из-за чего. Все равно победим мы, а что ты сам, может быть, не вернешься, об этом не думай. Время ли?

Раненый помолчал, двинул было рукою, но сейчас же застонал, и детское лицо его изобразило муку.

– Горе ты мое! Или дома оставил кого-нибудь, кто по тебе убиваться будет? Так это не беспокойся… дело молодое, позабудет…

– Нет, она не позабудет.

– Зачем так говорить? Зачем человеку тяжесть навязывать? Теперь тебе легко будет, пусть и другим легко будет. Подумай, какой рай настанет! А немножко и через тебя. Твое дело маленькое, мое – маленькое. Маленькое да маленькое, а глядишь – большое вышло!

– Все-таки, дядя, если вы вернетесь, если я… то вы передайте Нине Петровне Бродской вот это…

Больной зашарил глазами неловко по койке.

– Не волнуйся, сам найду, я сам догадаюсь. Бог тебя благословит.

И действительно, нужно было иметь некоторую догадливость, чтобы понять, что именно детская истрепанная тетрадка с белой наклейкой, вроде тех, в которые школьники записывают вокабулы, предназначается далекой и неизвестной Нине Петровне.

Смерть племянника не произвела, казалось, особенного впечатления на о. Василия. Впрочем, когда одно чувство выбивается тут же другим – все несколько притупляются, кроме простой бесстрашности и отсутствия других мыслей. Но нельзя сказать, чтобы о. Василий был лишен способности отзываться на все окружающее. Каждое утро он приветствовал, как птица небесная. Было ли солнце, далеко освещавшее осенние поля, холмы и луга, или хмурые облака грозили затяжным мелким дождем – батюшка всем был доволен и за все благодарил Создателя, подбодряя свое все редеющее семейство. Он не был специальным любителем природы, забывая из-за нее людей, на служение которым считал себя призванным. Полно, считал ли? Пожалуй, и не считал, даже удивился бы, если бы ему сказали, что он несет какое-то служение, а делал весело то, что диктовало ему его любящее, радостное сердце, смущавшееся от больших слов и всякого намека на театральность. И природой он наслаждался мимоходом, спеша с позиций в лазарет и обратно, только по вечерам позволяя себе краткие прогулки, о которых офицеры узнали совершенно случайно.

Обходили караулы, ночь была августовская, темная, с частыми звездами. Пахло землей и лошадьми, очевидно, только что тут стояла конница. Собирались уже возвращаться, как вдруг увидели небольшую фигуру, недвижно стоявшую шагах в пятидесяти. Хотели было окликнуть да взять на прицел, как один солдат шепчет:

– Это они, ваше высокоблагородие.

– Кто они?

– О. Василий.

– О. Василий?

– Так точно.

– Что же он делает?

– А кто его знает! Не иначе, как гуляют, наверное…

– Странно, – что за ночные прогулки! – и потом, чего же он тогда стоит, как столб!

Действительно, о. Василий стоял, вытянувшись во весь свой маленький рост, подняв высоко свои простенькие руки и закинув непокрытую голову к звездам. Вдруг склонился, будто упал наземь. Долго не поднимался. Опять столбом к небу.

Молился?

Пробовали окликнуть – не слышит. Офицер и солдаты постояли.

Тихо. Лошадьми не пахнет, а с холмов наносит не то палыми листьями, не то полынью; звезды высоко моргают. Батюшка все столбушком стоит, воздвигнув руки.

Так и ушли, не дозвавшись.

Офицер был человек молодой и слегка любопытный, потому он на следующее утро попросту и доложил о. Василию:

– А мы вчера вас, батюшка, видели, как вы молились. Тот, ничего не поняв, отвечает:

– Что ж, что видели? Дело неплохое.

– Нет, мы вас там, на горушке видели…

Так препростой наш милый батюшка стеснялся даже тех тайных целоночных молитв, которые, может быть, и давали способность его глазам улыбаться навстречу залпам и проливать вокруг ту простую сердечность, которая и в семью его вселяла бесстрашие и необычайный покой.

Ничего, что батюшка, вернувшись, будет конфузиться, – придет нужный час, найдет о. Василий горушку и станет на молитву, видя себя истинным молитвенником.

Кирикова лодка

Всякий знает, как портовые жители сначала замечают словно кремневый огонь с далеко стоящих судов, и потом уж через полминуты до их слуха дойдет тупой выстрел. Так и подлинным вестям о великой войне предшествовали предзнаменования, видения, слухи и пророчества в том далеком на севере селе, среди печальных болот, где непрерывный шум моря наводит такую тоску, что начинаешь думать, что слово «поморье» происходит не от «моря», а от глагола «помирать». Отъехать верст на сорок от берега, где твердая совсем уж земля и кое-какой лес, не слышно, не видно моря, – все-таки легче, а здесь белесоватый залив, будто упавший откуда-то глаз с бельмом, белое небо в тумане, где только мартыны доказывают, что это еще не последняя белизна, сонное солнце, сонный плеск серебряной рыбы, – будто на пришельца смотрят на человека, и вся бескрайность словно лениво ждет, когда же будут белые ночи или покроется все снегом.

Как бы сохраняя тот инстинкт даже не животных, а насекомых, заставляющий их окрашиваться в цвет окружающей их части природы, и люди, шедшие по узкой тропинке, были одеты в белый некрашеный холст, их волосы были белы почти до седины и голубые глаза словно вылиняли от тумана. Пар поднимался за каждым их шагом от вдавливаемого мха, будто они шли по пожарищу. Шло трое, остановились около самого берега, где ждала незаметная лодка; затем остались две фигуры, а молочную воду разрезал густой желтоватый след. Женщины пошли обратно по едва заметным следам, будто прямо болотом; одна из них обернулась еще раз на море, где в полосе, осеребренной солнцем, качалась лодка. Затем, запахнув белый кафтан, догнала старшую, путаясь в стеблях морошки.

– Насмотрелась?

– Нет, не насмотрелась.

– Дура ты, Ульяна, как посмотрю на тебя!

– Какая есть.

– Да ты с кем говоришь-то: с матерью или нет?

– Хоть бы и с матерью.

– Так разве с матерью так говорят?

– А то как же еще? Говорю по-русски.

– Вот погоди, сестре Киликее скажу, она тебе покажет так отвечать. Лестовкой-то отхлещет!

– Сестра Киликея хоть и осерчает, а хлестать меня не будет.

– Нет, будет.

– С какой стати? Я у нее не под началом еще. Да если бы и