– Люда… Павочка умер… полчаса назад.

Нила, рыдая, пойдет в комнату. На кровати, поджав губы привычной недовольной скобочкой, лежал Павел Собаев. С закрытыми глазами.

– Людочка, а что делать, его же надо обмыть, а я тут соседей не знаю… Куда бежать… Кого искать.

– Я обмою.

– Так родным же нельзя?

– А он мне неродной, – отозвалась Людка. – Давай костюм, рубашку. Ты скорую вызвала?

Нила, плача, покачала головой.

– Баб Женя! Баба Женя! Да брось уже свой беломор! Пойди в автомат позвони в скорую, а то мама совсем не соображает.

Евгения Ивановна кивнула и пошла переодеваться.

Нила, захлебываясь в рыданиях, рассказывала:

– Он всю ночь ворочался, потом под утро затих. В шесть проснулся, меня толкнул – говорит, писать хочу, а встать не могу. Я баночку принесла, подержала ему. Он меня поздравил, сказал: «Поздравляю, пенсионерка… Дай попить… а то сушняк, как будто я вчера квасил». Вышла я за водой. А он так дышит хрипло, и не отзывается, и умер… А я ничего не знала, что с ним делать, как помочь… Павочка мой…

– Да что делать? Тебе же врач сказал, что там цирроз печени. В любой момент мог помереть.

– Ты понимаешь, – плакала Нила, – ты понимаешь, как он меня любил. Он мне вчера поклялся, что не испортит праздник и не сдохнет, и дотерпел!

– И умер на твой день рождения. Все! Я молчу! – Людка поцеловала маму в растрепанную макушку. – Выходи, не надо тебе смотреть. Я позову, когда закончу.

Дед Пава по сравнению с тетей Ксеней даже мертвый был как пушинка.

– Ну прощай, Пава Собаев, не злись на меня. Я тебе тот топор отработала. А подарок ты маме хороший сделал. Ничего не скажешь. Отметился. Так, чтобы теперь каждый день рождения в поминки превратить.

В новом доме на самой окраине города были постоянные перебои с модным центральным отоплением. Вдобавок – электроплита. И если зимним вечером отключался свет, то завернутой в одеяло Евгении Ивановне Косько и кутающейся в безразмерную вязанку Ниле было совсем лихо.

Начались зимние вечера на Молдаванке в тепле и веселье. И Люда, и внучки уговаривали Нилу и Женю остаться на ночь, а потом еще на одну.

Новый год, разумеется, тоже отмечали все вместе на Мельницкой, как и восемьдесят три года подряд.

В дверь отчаянно трезвонили. Кто мог такое творить в семь утра? Выходной. Третье января.

– Топим, что ли, кого? – Люда, запахиваясь в халат, босиком выскочила в коридор. На пороге стояла Феня – Агафья Сергеевна Верба. Она шагнула в предбанник, чтобы не мерзнуть, и стала орать. По децибелам и лексике стало понятно, что она еле дотерпела до первого автобуса из Ильичевска.

Феня захлебывалась от возмущения. Суть ее пулеметной словесной очереди сводилась к следующему: Людке и ее бедным родственницам следовало зарубить на носу, что она подарила своему сыну две тысячи рублев на мебель не для того, чтобы всякие молдаванские прошмандовки спали на ее диване, а сыночку приходилось ютиться на полу!..

Люда так опешила, что не могла вставить ни слова. Фенин крик услышал не только весь двор, но и спящие на диване те самые родственницы, перепуганные насмерть внучки в дальней комнате и вылетевший пулей в коридор, мирно спящий на полу в детской сыночек Толечка.

Тот только успел рявкнуть:

– Мама, замолчи!

Но Феня успеет вывернуть на невестку всю накопившуюся черную вонючую смоляную ненависть. Она бахнет входной дверью так, что зазвенят стекла.

И, ликуя, пойдет через двор. Почти через сорок лет она таки утрет нос этой чванливой городской Евгене Ивановне со всем ее отродьем. И весь двор теперь знает об их позоре и Фенином достатке.

Людка от неожиданности, абсурдности и гадливости начнет безутешно рыдать. Она пропустила хук от свекрови. Это была победа нокаутом, потому что ровно через пять минут, застегнутые на все пуговицы, Нила с Женей уже стояли у дверей.

– Мама, мамочка, я тебя заклинаю, останься! Мамочка, не слушай эту суку!

– Дочечка, она права. Это ее диван. Мы поедем, – Нила пыталась выдернуть руку. Мадам Косько просто тянула ее за рукав на выход.

В комнате плакали девчонки:

– Нилочка, не уходи!

Обескураженный Толик наклонился над Людой:

– Ну перестань, слышишь? Что ты так реагируешь? Ты же знаешь, она больная на голову. Она всегда такой была. Это что, новость. Ну? Ну что ты ее слушаешь? Нила Петровна, простите. Мама не со зла…

Нила с Женей уехали. Толик отказался от завтрака и рванул в яхт-клуб, не зная, как реагировать и что делать, а в яхт-клубе всегда есть чем заняться даже зимой.

Людка подотрет слезы и зайдет в комнату Ксени:

– Доброе утро. Сейчас писаем, умываемся и завтрак. Кашу или яичко?

– Потом на горшок, посади меня, – кряхтя отзовется Ксеня и уставится своими масляными черными глазами на Люду с распухшим красным носом.

– Люда, сейчас же. Ну, после туалета, конечно, бери мою сберкнижку. Ту, что на предъявителя, и бегом в сберкассу. Сколько она там вам дала? Две тысячи? Пойди и сними с книжки. Сегодня же поедь и кинь ей в морду. Веером, чтоб по полу собирала. Немедленно.

– Я… я не могу, – Людка снова начала плакать.

Ксеня поморщилась и почесала правой рукой обвисшую левую:

– Так, давай не выпендривайся. Это мой подарок на Новый год, на Рождество, на что там хочешь. Пусть, тварь, подавится. Сегодня же! Обещаешь?

Людка кивнула:

– Сегодня не могу: сберкасса не работает, и деньги надо заказать.

– Завтра в восемь утра пойдешь. Книжку уже достань. Ах ты ж говно деревенское! Чего устроила! Не смей реветь, слышишь?! Не смей! Ты – Беззуб.

– Я Канавская.

– Ничего подобного. Где тот папаша твой! Ты – наша порода, наша кровь. Родственники ее не устраивают? Отлично. Она нам тоже не ровня. Отдай деньги, и пусть ноги ее здесь не будет…

Люда подошла к Ксене, та протянула рабочую руку, они всегда, как в армрестлинге, хватались друг за друга, и Людочка рывком поворачивала тетку с нерабочей ногой для обтирания и массажа.

Но сейчас Людка не тянула. Она обняла Ксенину мертвую левую половину и ткнулась мокрым лицом в макушку:

– Спасибо, тетя Ксенечка, спасибо.

– Не благодари. Горшок давай, а то сейчас авария будет.

Чтобы снять деньги, потребуется долгих три дня. Такую сумму нужно было заказать и получить на следующий день. Люда, оглядываясь, прижимала деньги под пальто и кофтой к груди.

Она не поедет в Ильичевск. Вечером выложит перед мужем две толстые пачки, переклеенные банковской бумагой.