– Я никогда, – Люда сглотнула. – Я не могу продавать. Я не умею.

– Я продам. Ты просто покупателей приведи. Ты будешь просто стоять с объявлением: «Продам каменный дом на Чубаевке». Будут спрашивать: сколько? Не говори, расскажи, что кирпичный гараж, сад, три комнаты и шесть соток. Если будут просить посмотреть – записывай телефоны, скажешь, перезвонишь, когда тебе будет удобно, потом можешь сказать: «Восемьдесят пять».

– Чего восемьдесят пять?

Ксеня, вздохнув, посмотрела на племянницу:

– Тысяч рублей. Другие деньги у нас не ходят. Золото не интересует. Если начнут, что сильно дорого, скажешь: «Вы сначала посмотрите, а потом будете говорить, дорого или нет».

– Да у кого ж такие деньги огромные есть?

– Деточка… Ты в каком городе живешь? Просто поверь мне. Здесь таких сотни.

Когда Люда выйдет из комнаты, Ксеня посмотрит ей вслед: и не просто сотни – тысячи. Бедный ребенок, ничего не видел.

Люда стояла рядом с Толиком. Тот храбро прикрепил маленькую картонную табличку прищепкой к лацкану плаща. По пятачку проспекта Мира недалеко от ресторана «Киев» бродили люди с такими же бумажками и жадно читали – что у кого. Несколько человек спрашивали цену, потом сокрушались, что это грабеж.

На третью неделю к Толику подошла пожилая мадам с потресканной кошелкой, но с алой помадной чертой, которая, набившись в морщинистые губы, больше напоминала кардиограмму.

– Наглость, конечно, несусветная. Но я бы посмотрела. В субботу, допустим, – Она вытащит из своей ровесницы сумки клочок бумажки с номером телефона и именем «Белла Матвеевна».

Люда спрячет записку в кошелек. Толик посмотрит на жену:

– И зачем? Ты ее плащ видела? У меня мама богаче одевается.

– Ты не понимаешь, – улыбнулась Люда. – Ты ее лицо видел?

– Ну, ровесница Октября, как минимум.

– Да она же копия Лидии Ивановны, Жениной сестры.

– Я же говорила: сейчас сезон, – спокойно отозвалась Ксеня, выслушав подробный отчет. – Больше ничего не говорите, дом ей покажете, начнет торговаться, а она начнет и назовет где-то половину. Скажете, что вы помощники и можете к хозяйке отвести, но не сегодня, а в понедельник.

Все пройдет так, как расписала Ксеня. Белла Матвеевна удивленно крякнет, осмотрит пристально Толика с Людой и согласится. Приедет она на Молдаванку при полном параде – в дорогом шерстяном костюме, импортных туфлях в тон, с бриллиантовыми сережками.

Люда занесет чай с печеньем и вопросительно посмотрит на Ксеню.

– Выйди, пожалуйста, два динозавра поболтают немножко о своем, – улыбнулась Ксеня в своем парадном атласном халате, в котором она принимала гостей до болезни.

Когда гостья, откушав чаю, выплывет из комнаты и удалится, попрощавшись с Людой, Ксения громко победно расхохочется:

– Господи, как хорошо! Как в юность вернулась! Люда, коньяк есть? Хочу рюмку. С лимончиком, и сахаром его присыпь.

Под коньяк Ксюха Беззуб с горящими глазами всем поделится.

Люда точно уловила сходство с Лидой Беззуб. Дама из того же теста, и она не покупатель, а… посредник. Тот самый черный маклер, которая для своих клиентов находит нужные квартиры и дома, торгуется и договаривается – оформить как дарственную или сделать псевдообмен. Все схвачено – и государственная нотариальная контора с месячными очередями. Статья за нетрудовые доходы Беллу Матвеевну не смущала – она в деле больше двадцати лет. Ксения за пять минут нашла общих знакомых и была удивлена, что они ни разу не пересеклись.

– И за сколько договорились, если не секрет? – спросила Люда.

Ксеня с наслаждением сделала глоток коньяка и покатала его во рту, медленно проглотила и произнесла:

– Восемьдесят одна. Чистыми.

– Что значит чистыми?

– Значит, мы все подписываем за восемьдесят две пятьсот – и полторы отдаем этой Белле. Она торговала за семьдесят пять. Дошли до восьмидесяти и уперлись. Но она же как Лида, и платит ей комиссионные покупатель. Но я еще добавила. Я знала, что там бюджет побольше нашего ценника, а Лидка свое не упустит.

Сделка состоялась через две недели. Нотариус приехала на дом. Там же, на кровати Ксени, Люда и Толик пересчитывали пачки денег. Покупателем оказался неприметный лысый мелкий мужичок с остатками редких кудрей над ушами.

– Такое несчастье невзрачное и такие деньжища у него, – удивится после сделки Люда.

– Это цеховик. Ему не положено богато наряжаться. Хлопнут. Джинсы любишь? А он их шьет. На весь Союз. Типа посылочные. Надо было давить до восьмидесяти четырех, но боюсь, переговоры бы затянулись, а у меня времени мало.

– Это еще почему?

– Потому что. Подзадержалась уже. Так что готовься – скоро я «с вещами на выход». И кстати: я с нотариусом договорилась, она завтра придет – завещание оформим.

– Да какое завещание! Живите хоть сто лет!

– Не дай Бог! Паспорт свой на завтра приготовь. И двести рублей. А сегодня валите в сберкассу с половиной суммы. На свое имя кладешь. Завтра в другом отделении пусть твой Толик положит пятнадцать тысяч на предъявителя. Это… Эти пятнадцать не трогай. Если Сашка вернется, отдашь ему. Через день поедете еще в два отделения и еще две откроете. И не трясись так. Это просто деньги. Привыкай. Заслужила. И купи мне баночку красной икры. Сможешь достать?

Люда так и не поняла: Ксения Ивановна Панкова-Ильинская-Беззуб, ровесница революции, почувствовала приближение смерти, просчитала и внесла ее в графики, как в своих ведомостях, или просто, как обычно, сделала шахер-махер, чтобы все сошлось по ее хотению. Она умрет меньше чем через месяц после продажи дома, как будто он был ее клеткой и не выпускал на волю, держал на земле.

Утром тридцать первого мая она вдруг впадет в беспамятство – будет смотреть рассеянным взглядом сквозь Люду, не узнавать и кому-то улыбаться за ее спиной. Люда вызовет участкового врача, та послушает, безуспешно попытается задать вопросы и скажет:

– Готовьтесь. Похоже, она отходит.

Ксения проспит весь день, вечером проснется и внезапно спросит:

– А где мама?

– Чья?

– Моя. Чья еще? Мамочка, птичка моя, пришла меня проведать с папой и с Анечкой.

Людка побледнела, но любопытство победило:

– А Сашенька вас пришел проведать?

– Не помню. О, мама вернулась! Ты где так долго была? Да подожди меня!

Ксеня смотрела в потолок и улыбалась. Она не слышала Люду.

– Мои дорогие! Вы пришли…

Она будет улыбаться весь вечер и всю ночь. А утром заявит в потолок с укоризной:

– Сашка! Ильинский! Ну наконец-то! Раньше не мог?