— От блин! — выдохнул Кочевник и чуть не хряснул кулаком по столу. Но все же сдержался, хватит уже этого за последнее время.

— Он поправится, — сказал Аллен. — Но в самом лучшем случае он несколько недель проведет в интенсивной терапии, и его будут тщательно наблюдать, чтобы не было инфекции или других осложнений.

— Вы говорите так, будто там побывали.

— Не лично, но там побывал кое-кто из моих знакомых. — Он снова посмотрел на часы. — Через пару минут в дверь постучат. Вам принесут вашу одежду и обувь в свертке коричневой бумаги и содержимое ваших карманов в пластиковом пакете. Вам придется заполнить и подписать несколько бланков. Я выйду в коридор, оставив вас одного. Вы только оставьте форму и тюремные башмаки на столе. Потом мы пойдем по коридору к другой двери, через нее пройдем, минуем дежурного на посту охраны — вы не будете с ним заговаривать и на него смотреть — и выйдем на парковку к моей машине. Вы понимаете, что для вашего освобождения мне пришлось дергать за много ниточек и набрать на себя много обязательств?

— Понимаю. Но зачем?

Аллен встал со стула, держа папку в руках.

Пойдете со мной, и я вам объясню зачем. А заодно и расскажу вам историю Джереми Петта. — Он направился к двери, остановился. Кочевник отметил, что движения у него экономны, как у человека, который умеет за себя постоять в бою. Все же военный? Может, больше, чем ФБР?

— Что-то мне не хочется отсюда уходить, — сказал Кочевник. — Кажется, здесь безопаснее, чем там, где за мной гоняется снайпер.

— В таком решении есть одна большая проблема, сынок.

«Сынок»?

Кочевник чуть не дернулся. Будто сандвич с сыром откусил.

— Трое ваших согруппников не здесь, не с вами. И чтобы их уберечь… вам придется мне помочь поймать Джереми Петта.

В дверь постучали.

Аллен открыл ее и вышел. Вошел Кингстон, принес сверток с одеждой и обувью и пластиковый пакет с барахлом из карманов. Потом положил на стол шариковую ручку, планшет, где было несколько бланков, и вышел, не сказав ни слова.

Кочевник сидел, глядя на свои пожитки. К добру или к худу, но императору вернули одежду.

Он разорвал пакет и снял с себя тюремную робу.

Кочевник понял, что он, может, и не в тюрьме, но и не на свободе точно. Это ему четко сказали дверные замки черной «Акура ТЛ» Труитта Аллена, щелкнувшие при включении двигателя. Салон автомобиля был непривычно для Кочевника прибран, нигде не завалялась ни случайная салфетка, ни обертка от гамбургера. Даже приборная панель вытерта, и все металлические детали блестят параноидальным совершенством.

— Куда мы едем? — спросил Кочевник, когда машина тронулась со стоянки.

— В медицинский центр. — Аллен надел солнечные очки для защиты от палящего света. В профиль он походил на ястреба со свернутым набок клювом. — Там все ждут тебя.

— Меня? И кто эти все?

— Сиди отдыхай, — сказал Аллен.

Команда была одновременно и благожелательной, и настойчивой.

Кочевник подчинился, решив, что ничего другого ему не остается.

При подъезде к медицинскому центру он увидел толпу человек в сорок, стоящую поперек Ринг-роуд. Они собрались возле двух машин с телекамерами, одна от «Кей-би-оу-эй» и вторая от «Кей-эм-эс-би». Некоторые были одеты в длинные белые халаты и держали плакаты, написанные вручную. Кочевник успел увидеть, что на них было написано что-то вроде «Бог ненавидит музыку дьявола» и «Светская музыка славит Сатану».

— Это они против нас? — удивился Кочевник.

— Я думаю, против вашей музыки вообще, — ответил Аллен, заруливая на закрытую парковку. — Любой шанс засветиться на камеру — и люди начинают суетиться.

Кочевник кивнул. У него был один секрет. Когда-то всех участников «The Five» просто поразило, что Майк Дэвис фанат «Моби Дика». Так вот, они не меньше поразились бы, узнав, что с двенадцати лет, сразу после смерти отца, и примерно до четырнадцати Джон Чарльз был увлеченнейшим слушателем «Даблъю-кей-ар-эс-эф-эм», радио классики в Детройте. Он открыл эту станцию, когда слушал «Оставайся больным» группы «Cramps», поздно вечером на собственном плеере, и пришла мать и просила — умоляла — его сделать тише. Так что он стал возиться с приемником, попадая на разные FM рок-станции, пока вдруг не услышал человека, рассказывавшего о какой-то симфонии Воскресения — потом оказалось, что это Вторая симфония Густава Малера. Этот человек — профессор-музыковед — рассказывал о вокальных партиях части пятой, переводил их с немецкого на английский, а остановил странствия Кочевника с канала на канал его спокойный, сдержанный голос, сказавший: «О, поверь, Ты рожден не зря».

Иногда, в темноте и в тишине, — особенно после смерти отца — он думал, зачем бы он мог быть рожден. Куда лежит его путь? Что должен он сделать в этой жизни. Для человека его возраста вопросы тяжелые, и ответов на них не было, и в темноте и тишине он слышал, как мать читает вслух стихи из Библии, иногда негромко плачет над ними, как будто то, что дает ей Библия, и близко не то, что ей нужно, и вот почему он приучился ненавидеть темноту и тишину.

Но эта странная музыка струнных и фортепьяно, труб и арф на «Даблъю-кей-ар-эс» его захватила. Было в ней такое, что звало погрузиться в сон на сотню лет, было и то, что звучало войной. В ней можно было услышать вопросы, которые он задавал себе о жизни, — если их перевести на язык музыки. Время от времени возникал кусок, который мог бы быть маршем процессии призраков, идущих в полночь с лампадами через кладбище.

В чем-то вроде как «Cramps», только не так громко.

В публичной библиотеке он взял книгу «Жизнь композиторов» и сильно ее задержал, пока не прочел всю. Да, из этих парней многие хлебнули дерьма ведрами. Они писали при свечах, их выбрасывали на улицу за неуплату, их ненавидели, считали, что им нет места на земле, раз они слышат в голове такое, чего не слышат нормальные люди.

Вот эти пикетчики. Ничего в этом нового, подумал Кочевник. Первое исполнение симфонии Воскресения в Берлине приняли в штыки. Потом этот русский, Стравинский. Когда в тысяча девятьсот тринадцатом впервые исполнили его «Весну священную», скандал был невероятный. И история про Моцарта — Майкла Джексона и Принца своей эпохи, — который написал оперу для императора, а тот возьми да и скажи: «Слишком много нот, милый мой Моцарт!»

На что Моцарт ответил: «Ровно сколько нужно, ваше величество».

Вот даже Моцарту, подумал Кочевник, приходилось иметь дело с людьми в костюмах. Хмырями, которые хронометрируют песни и смотрят ноты в поисках сингла. Убийцами оперы «Дастин Дэй».

Все как всегда.

Кочевник не мог не заметить возле больницы полицию. Патрульная машина медленно двигалась по Ринг-роуд, вторая стояла перед больницей, где ее экипаж был виден и видел других. Аллен отыскал место примерно посередине парковки и заехал туда. Щелкнули, отпираясь, дверные замки. Кочевник вылез и за своим новым опекуном пошел в больницу. Коричневую папку Аллен нес с собой. Они прошли мимо лифтов, поднялись по лестнице. Аллен остановился в коридоре предъявить удостоверение полисмену, потом они вошли в тот самый зал ожидания, из которого Кочевник выходил в ночь на воскресенье.