Мальчик пережевывает прошлое. Мальчик постигает себя. Мальчик глотает Вселенную.

Звук открывшейся и закрывшейся двери. Шаги. Резиновые подошвы скрипят по гладкому бетону. Кто-то стоит у ящика. Перебирает арбузы. Арбузы начинают вынимать из ящика. Я чувствую, как они все меньше давят на фальшивое дно. Мне становится свободнее. Свет заливает мне глаза, когда фальшивое дно убирают. Мои зрачки отвыкли от света. Я с трудом фокусирую взгляд на лице женщины, склонившейся над ящиком и глядящей на меня сверху вниз. Аборигенка. Крупная и внушительная, лет шестидесяти. У ее черных волос седые корни.

– Ну и видок у тебя! – тепло говорит она. Женщина улыбается, и ее улыбка – это и земля, и солнце, и синяя бабочка, взмахивающая крыльями. – Счастливого Рождества, Илай! – продолжает она.

– Счастливого Рождества, – бормочу я изнутри ящика, все еще помятый, как растоптанная банка из-под лимонада.

– Вылезать собираешься? – интересуется женщина.

– Ага.

Она протягивает мне правую руку и помогает выбраться. На внутренней стороне ее правого предплечья красочная татуировка: извивающийся Радужный Змей из Времен сновидений. Мы узнали о Радужном Змее в пятом классе на уроке общественных наук: даритель жизни, чудесный и величественный, но заигрывать с ним не стоит, не в последнюю очередь потому, что он в свое время изрыгнул на свет половину Австралии.

– Я Берни, – представляется она. – Дрищ сказал мне, что тебя забросят на Рождество.

– Вы знаете Дрища?

– Кто же не знает Гудини из Богго-Роуд? – откликается она. Ее лицо принимает серьезное выражение. – Как он там?

– Не знаю, – отвечаю я. – Он все еще в больнице.

Она кивает, участливо глядя мне в глаза.

– Я должна предупредить тебя, что ты стал предметом разговоров всего блока, – сообщает она, проводя мягкой рукой по моей правой щеке. – Ох, Илай. Каждая здешняя женщина, которой доводилось кормить грудью своих детей, захочет обнять тебя.

Я осматриваю помещение, потягиваясь и похрустывая ноющей шеей, возвращаясь к нормальному положению. Мы находимся на кухне, в большом практично оборудованном рабочем пространстве с широкими металлическими столами, раковинами, сушильными стойками, промышленными духовками и плитами. Входная дверь в кухню закрыта, а стальные ставни-роллеты за раздаточным столом с двенадцатью отсеками опущены. Мы стоим в своего рода складе, продолжении кухни, с подъемной дверью на задней стене, через которую, должно быть, я и попал внутрь.

– Это ваша кухня? – глупо спрашиваю я.

– Нет, это не моя кухня, – отвечает Берни, притворяясь обиженной. – Это мой ресторан, Илай. Я называю его «Тюремные пташки». Ну, иногда я его зову «Общеблоковой жральней», потому что здесь ЖРУТ, а временами зову «Бар и гриль Берни», но в основном я называю его «Тюремные пташки». Лучшая говядина бургундской породы, которую можно найти к югу от реки Брисбен. Дерьмовое место для ресторана, конечно, но персонал дружелюбный, и у нас устойчивый поток посетителей – сто пятнадцать постоянных клиентов каждый завтрак, обед и ужин.

Я всхрюкиваю от смеха. Она улыбается и подносит палец к губам:

– Тсссссс, ты должен сидеть тихо, как мышь, понял меня?

Я киваю:

– Вы знаете, где сейчас моя мама?

Она кивает.

– Как она?

Берни пристально смотрит на меня. На левом виске у нее татуировка в виде звезды.

– Ох, милый Илай… – говорит она, обхватив меня ладонями за щеки. – Твоя мама рассказывала нам о тебе. Она рассказывала нам, какие вы с братом особенные. И мы все в курсе, как ты пытался добраться сюда, чтобы увидеть свою маму, но твой отец этого не хотел.

Я кручу головой. Мой взгляд ловит коробку с красными яблоками на кухонном столе.

– Проголодался? – спрашивает Берни.

Я киваю.

Она подходит к коробке, вытирает одно яблоко о свои тюремные штаны, сверкая им, как Деннис Лилли крикетным мячом, и бросает мне.

– Хочешь, я приготовлю тебе бутерброд или еще что-нибудь? – спрашивает она.

Я отрицательно качаю головой.

– У нас тут есть кукурузные хлопья. Мне кажется, у Тани Фоули из блока «Д» есть коробка со сладкими колечками, которую она тайком пронесла. Я могла бы отсыпать миску для тебя.

Я вгрызаюсь в яблоко, сочное и хрустящее.

– Яблоко отличное, спасибо, – говорю я. – Могу я пойти увидеть маму?

Берни вздыхает, присаживается на стальной кухонный стол и поправляет свою тюремную рубашку.

– Нет, Илай, ты не можешь просто так взять и пойти к ней, – отвечает она. – Ты не можешь просто пойти к ней, потому что – и я не знаю, понял ли ты это сейчас – это гребаная женская тюрьма, приятель, и это не какой-то гребаный летний курорт, где ты можешь просто побродить по блоку «Б» и попросить консьержа позвать твою гребаную маму. А теперь давай начистоту – ты зашел так далеко только потому, что Дрищ упрашивал меня позволить тебе зайти так далеко, и тебе лучше объяснить мне, почему я должна позволить этому твоему безумному приключению зайти еще дальше.

Снаружи кухни до нас доносятся звуки хора.

– Что это? – спрашиваю я.

Прекрасный хор. Ангельские голоса. Рождественская песня.

– Это хор Армии спасения, – поясняет Берни. – Они распеваются как следует – неподалеку, в рекреационном зале.

– Они приезжают к вам на каждое Рождество?

– Если мы были послушными маленькими эльфами, – говорит она.

Песня становится громче, политональное многоголосье доносится до нас через щель под дверью ресторана Берни «Тюремные пташки».

– Что за песню они поют?

– А ты не слышишь?

Берни начинает петь. Рождественскую песню. «Зимняя чудесная страна». Ту песню о бубенчиках на санях, снеге и синей птице. Ту песню… Она наклоняется ко мне, улыбаясь, и все поет о птице, белом снеге и волшебной Стране чудес. Что-то в ее улыбке тревожит. В Берни чувствуется какое-то безумие. Она смотрит на меня, но и сквозь меня тоже. Бубенчики на санях звенят. Ты слушаешь, Илай? Синяя птица улетела.

В закрытую кухонную дверь раздается стук.

– Да, войдите! – откликается Берни.

Молодая женщина лет двадцати входит на кухню. У нее светлые пучки волос на лбу и на затылке у основания черепа, а все остальное подстрижено под «ежик». На ее костлявых руках и ногах почти нет мяса, а ее сияющая улыбка, обращенная ко мне сразу от входа, является самым большим подарком, который я пока получил на это необычное Рождество. Затем эта улыбка исчезает, когда женщина обращается к Берни:

– Она не выходит. Она чертовски безучастна ко всему, Берн. Она просто смотрит в стену, как будто уже мертва в том мире внутри своей головы. Она вообще не здесь.