– Я тут смогу дышать-то?

Джордж показывает на отверстия для воздуха, просверленные в каждой стенке ящика. Это невероятно тесное пространство, где можно поместиться только лежа на левом боку с ногами, сильно подтянутыми к животу. Джордж оценивает мою позу, удовлетворяется осмотром и поднимает деревянный лист ложного дна ящика, чтобы положить его на мое скрюченное тело.

– Секунду, – говорю я. – У вас есть какие-то инструкции, что мне делать на той стороне?

Он отрицательно качает головой.

– Спасибо, – говорю я. – Вы делаете доброе дело. Вы помогаете мне помочь моей маме.

Джордж кивает.

– Я молчу, паренек, потому что тебя не существует, усек? – поясняет он.

– Понимаю, – откликаюсь я.

– Лежи тихо и жди, – говорит он.

Я трижды энергично киваю. Фальшивое деревянное дно накрывает мое тело.

– Счастливого Рождества! – произносит Джордж.

Затем наступает темнота.

Двигатель взрыкивает, возвращаясь к жизни, и моя голова ударяется о стенку ящика. Дышать. Короткими, спокойными вдохами. Сейчас не время для панических атак в духе папаши. Это настоящая жизнь. Это то, что Дрищ обычно называл «делай что должен, и будь что будет». Как будто роешь тоннель через завал в угольной шахте, который необходимо прокопать во что бы то ни стало. Все остальные горняки стоят поодаль, опасаясь, что каменные стены вот-вот обрушатся, но я, Илай Белл, упорно вгрызаюсь в породу, преграждающую путь к жизни, ищу себе лазейку, ищу источник воздуха.

Здесь в темноте – Ирен. В шелковой комбинации. Ее обнаженные ноги, идеальная кожа и веснушка на щиколотке. Грузовик мчится по дороге. Я чувствую, как Джордж переключает передачи, я чувствую на дороге каждую кочку. Теперь здесь Кэйтлин Спайс, на пляже. Она одета в шелковую комбинацию Ирен и зовет меня. Она сияет и вертит головой, рассматривая вечную Вселенную. Грузовик замедляет ход, почти останавливаясь, я слышу тиканье поворотника, и грузовик сворачивает налево, на ухабистую подъездную дорогу. Грузовик движется вперед, затем разворачивается, и я слышу звук пищалки заднего хода. Грузовик останавливается окончательно. Задняя дверца открывается, и я слышу, как Джордж выдвигает из грузовика железный пандус и с грохотом опускает его на бетон. Затем слышится звук другой машины, вероятно, погрузчика, поднимающейся по пандусу. Вонь машинного масла и бензина. Машина рядом с ящиком. Ящик трясется и раскачивается, когда две металлические клешни пронзают поддон подо мной, и внезапно я поднимаюсь в воздух вместе с ящиком. Меня тащат куда-то, моя голова ударяется о стенку, когда погрузчик съезжает назад по железной рампе и тяжело опускает ящик на бетон. Клешни погрузчика убираются из поддона, и машина движется взад-вперед так близко, что я могу ощутить запах резины от ее вращающихся колес. Бип-бип. Вжух-вжух. Влево-вправо. Затем звук клешней погрузчика, поднимающего другой ящик, а потом вдруг что-то тяжелое сыплется на фальшивый пол надо мной. Бум, бум, бум, бум! Хррррррр! Вес нового груза в ящике прогибает фальшпол, и мое сердце бешено колотится. Надо мной фрукты. Я чувствую их запах. Арбузы. Затем я снова плыву в воздухе, поднимаюсь на погрузчике, опускаюсь обратно в грузовик. И мы опять едем.

Я закрываю глаза и смотрю на пляж, но вижу только Дрища, и он лежит на боку, как тогда на мосту, с запекшейся кровью на губах. И я вижу следы на песке, и иду по этим следам, и я вижу, что они принадлежат мужчине; и этот мужчина – Иван Кроль, и он тащит за собой человека вдоль пляжа; а человек, которого он тащит, – это Лайл, одетый в те же самые рубашку и шорты, что и в тот вечер, когда мы видели его в последний раз; в вечер, когда его вытащили из дома в Дарре. Я не вижу головы Лайла, потому что она свесилась вниз, пока его тащат, но я знаю правду. Я знаю правду с тех пор, как он исчез. Конечно, я не вижу его головы. Конечно, я не могу видеть его голову.

Грузовик резко тормозит и делает долгий поворот направо. Затем круто влево, вверх по наклонной подъездной дороге с чем-то похожим на «лежачих полицейских». Грузовик останавливается.

– Поздравляю с открытием торгового сезона, Джордж Порги! – окликает Джорджа какой-то мужчина снаружи грузовика.

Джордж и мужчина разговаривают, но я не слышу толком, о чем они говорят. Они смеются. Я ловлю слова. Жена. Дети. Плавательный бассейн. Нассали.

– Скинь ее туда! – советует мужчина.

Звук открывающейся большой механической двери или ворот. Грузовик проезжает вперед, движется вверх по пологому склону и снова останавливается. Теперь с Джорджем болтают двое мужчин.

– Счастливого Рождества, Джорджи! – говорит один.

– Мы сделаем это по-быстрому, приятель, – произносит другой. – Тина готовит кассату[42] в этом году?

Джордж что-то говорит в ответ мужчинам, отчего те хохочут. Задняя дверца грузовика открывается. Я слышу шаги двух мужчин, забравшихся в грузовик. Они шарят в ящиках рядом с моим.

– Ты только взгляни на это дерьмо! – говорит один из них. – Эти суки питаются лучше нас. Свежие вишни. Виноград. Сливы. Дыни! Нет клубники в шоколаде? Как так? И глазированных яблочек тоже нет? Непорядок!

Они даже не прикасаются к ящику, в котором сижу я.

Они вылезают из грузовика. Закрывают заднюю дверцу.

Звук дребезжащей поднимающейся двери-роллета.

– Заезжай, Джорджи! – кричит один из мужчин.

Грузовик медленно движется вперед, делает несколько поворотов влево и вправо, затем останавливается. И снова открывается задняя дверца, а железный пандус с грохотом опускается на бетон. И снова меня поднимают и двигают, на этот раз на зубьях ручного подъемника-домкрата Джорджа – нет шума двигателя, только дребезжат ржавые металлические рычаги. Вниз по пандусу и на бетонный пол. Джордж вытаскивает еще шесть ящиков и ставит их рядом с моим. Я слышу, как он задвигает железный пандус обратно в грузовик. Я слышу, как он закрывает заднюю дверцу, а затем слышу скрип его кроссовок, когда он подходит к моему арбузному ящику с фальшивым полом – приспособлению из какой-то шпионской книги о квинслендских пригородах, которую никто не удосужился написать.

– Удачи, Илай Белл! – шепчет он в вентиляционное отверстие. Дважды стукает по ящику и шаркает прочь.

Двигатель грузовика с ревом оживает, отдаваясь громким эхом в этом помещении, где я нахожусь, и вонь выхлопных газов заполняет мое тесное и все сильнее вызывающее клаустрофобию шпионское укрытие.

Затем наступает тишина.

От страха я подгоняю время, чтобы оно бежало быстрее. Мой страх заставляет меня усиленно шевелить мозгами. Мой мозг управляет временем. Где мама? С ней все в порядке? Рада ли она будет меня видеть? Что я здесь делаю? Человек в красном телефоне. Человек в красном телефоне.

Что там миссис Биркбек, пастырь всех заблудших и неприкаянных, говорила о детях и психотравмах? Что-то насчет уверенности в том, чего никогда не случалось. Это на самом деле сейчас со мной происходит? Неужели я действительно здесь, придавленный арбузами в день Рождества? Звучит торжественно до смехотворности и смешно до судорог, которые и без того вот-вот начнутся от скрюченности на дне фруктового ящика. Как долго я уже здесь? Час, два часа? Судя по тому, что я очень голоден, – сейчас, вероятно, время обеда. Может, прошло уже и три часа. Я чертовски голоден. Август с отцом, наверно, едят ту консервированную ветчину, пока я тут. Читают свои рождественские книги и смакуют кусочки ананаса «Золотой круг». Август, наверно, рассказывает папаше, что суровый и легендарный тюремный беглец Анри Шарьер получил прозвище Мотылек из-за татуировки бабочки на своей загорелой волосатой груди. Вот что я сделаю, если выберусь отсюда. Я отправлюсь домой к Тревису Манчини на Персиваль-стрит в Брекен-Ридж и попрошу сделать мне одну из его любительских индейских татуировок тушью: ярко-синюю бабочку, расправляющую крылья от середины моей груди. И когда другие ребята увидят меня плавающим в бассейне Сандгейт, они подойдут и спросят, что означает синяя бабочка на моей груди, и я скажу, что это моя дань несокрушимой воле Мотылька, непреходящей силе человеческого духа. Я смогу сказать, что сделал эту татуировку после того, как тайком пробрался в женскую тюрьму Богго-Роуд, чтобы спасти жизнь своей матери; и что я сделал татуировку бабочки, потому что в тот день я был коконом, личинкой мальчика, запертой в оболочку куколки из арбузов, но я выжил, я вырвался из этих арбузов обновленным и преобразившимся.