билет. Несуеверному атеисту Нексину от этого было как-то не по себе, он не хотел признаваться в этом и самому себе, но ему мерещился какой-то знак, который мог предвещать продолжение череды дурных событий, связанных с ним в последние месяцы. Они узнали друг друга, мило улыбались, вспоминая за чаем и сладостями (Оашев от большего застолья отказался, сославшись на занятость) казавшуюся уже такой далекой, но совсем недавнюю жизнь партийной и чиновничьей элиты их города.

Оашев был значительно старше Нексина, на десять лет, но выглядел, по мнению Нексина, так же, как и лет пять тому назад, когда его последний раз видел. Не знающему Оашева человеку было сложно определить его возраст. У него на лице почти не имелось морщин, и даже среди зимы оно было с налетом загара (любил бывать в солярии); еще был он склонен к облысению, поэтому его чуть вытянутый, похожий на дыню череп без растительности, на котором если и имелись остатки волос, то и их тщательно сбривал, блестел в освещенном электричеством зале, как полированный. Неизменным оставалось и выражение лица — улыбчивое, обезоруживавшее людей, принимавших улыбку плута за располагающее отношение. Оашев этим успешно пользовался. Лишь наблюдательного человека настораживали его водянистые и холодные глаза.

Нексин хотел сделать Оашеву комплимент и сказал:

— Вы очень хорошо выглядите.

Ответ Оашева был откровенно циничен и Нексина немного обескуражил.

— Будет вам, Алексей Иванович! Вы тоже свежи, как юноша. Мы с вами должны признаться себе честно, что в этой жизни не переработались, сидя в кабинетах; это работяги на заводах и шахтах еле доживают до пятидесяти — шестидесяти, потом мрут, как мухи, а наш брат начальник-бюрократ с такой жизнью может и до ста лет сидеть в креслах на своих должностях, недаром поговаривают, что именно для таких, как я да вы, будут устанавливать более высокий, до семидесяти лет, пенсионный порог… Дай, то бог!.. Я не возражаю, быть начальником как можно дольше, как ни крути, это лучше, чем быть пенсионером. Для того, похоже, и хотят повысить возраст — для себя же, любимых…

Их воспоминания и разговоры могли быть очень долгими, но Оашев довольно быстро прекратил их и сказал, что вопрос с расследованием смерти рабочего лесхоза у него на контроле, однако в деле появились шероховатости.

Нексин забеспокоился после этих слов и спросил:

— В чем проблема?

— Не переживай, Алексей Иванович, — сказал Оашев, — решение по делу примем какое надо, главное, чтобы твой свидетель — мастер лесхоза — продолжал держаться своих показаний, потому как есть информация, что Резник с адвокатом пытаются его перетянуть на свою сторону, уговаривают дать показания против тебя… Но не будем по поводу этого комплексовать… Даже если предположить, что им это удастся, а сам понимаешь, рот мастеру заклеить можно только скотчем, вряд ли у них что-то серьезное получится… Мне можешь поверить… Единственное, тогда придется дело волокитить, покуда оно потеряет актуальность, и после можно будет под каким-нибудь предлогом прекратить… Родственники погибшего попишут еще какое-то время жалобы, устанут и перестанут писать… Нет ничего мудрее времени — оно все лечит, успокоятся и они… И бюрократию еще никто не победил… Но, конечно, было бы лучше, чтобы такого не случилось… В последнем случае, Алексей Иванович, решение вашего вопроса потребует дополнительных затрат.

Нексину было непонятно: говорит Оашев правду, а он мог знать детали уголовного дела, или блефует, чтобы придать большую значимость своего участия.

— Но Варкентин… — начал отвечать Нексин. — Он не должен ничего против меня говорить, да ему и нечего сказать, по всем приказам и инструкциям отвечать должен был именно он и главный инженер, но не я; а если по сути, так опять же я помог Варкентину избежать ответственности. Он мне обязан…

Оашев сразу не ответил, только усмехнулся, потом подозвал официанта и попросил себе еще чаю со сливками. Когда официант отошел, Оашев тихо произнес:

— Это большая тема: кто, кому обязан… Вам ли не знать, что в этом деле с производственной травмой не все гладко и при соответствующем заказе его можно повернуть не в вашу пользу… И это будет тоже законно…

Нексин понял его, вспомнил, для чего приехал на встречу с Оашевым и аккуратно подвинул к нему с виду обычную, приготовленную заранее папку для бумаг, завязанную тесьмой. Оашев спокойно взял папку, развязал и посмотрел содержимое, в ней лежал конверт, на котором было карандашом выведено: «3000» со значком американского доллара. Нексин сказал:

— Мы как-то не успели поговорить, Юлий Викторович, сколько…

— Все хорошо! — Оашев заглядывать в конверт не стал, снова завязал тесьму на папке, но убирать не стал, оставил на столе. Он был действительно осторожен. У него всегда все обходилось; он был уверен, что и в случае с Нексиным может спокойно взять деньги. У Оашева на этот счет было свое, особое правило, которому никогда не изменял. Если сам брал, то должен был быть на сто процентов убежден, что человек имеет реальную проблему, за разрешение которой дает взятку, и этот человек верит свято, что именно он, Оашев, решит вопрос; кроме того, обязательно должен был знать дающего, наводил о нем справки. Если всего этого не было, Оашев применял целую схему, которая также работала без сбоя; он мог оттягивать решение вопроса, выжидал и наблюдал, как ведет себя человек; он мог быстро решить проблему, но при этом деньги не брать до нужного момента; в крайнем случае прибегал к доверенным лицам и посредникам, как это делают судьи через проверенных и знакомых адвокатов… Теперь он знал и то, что Нексин в нем сильно нуждается и что имеет серьезный вопрос, от решения которого зависит его судьба; больше того, Нексин — человек достаточно замкнутый и не станет посвящать в свое дело посторонних людей. Одним словом, это был случай, когда можно было брать деньги, и тогда Оашев себе говорил: «Здесь для меня все срослось».

Нексин, наблюдая за Оашевым, тяжело вздохнул: из-за непривычного разговора ему стало жарко. В это же время лицо собеседника было невозмутимо, Нексину оно почему-то напоминало маску, как у манекена. Это ощущение еще больше усиливалось, когда Оашев, отхлебывая забеленный сливками чай, одновременно прикрывал веки и на секунду замирал от блаженства выпитого ли чаю или удовольствия и ощущения своего положения; тогда Нексину и вовсе казалось, что перед ним неживой человек, и его начинало прошибать потом и становилось дурно, совсем как бывало при виде покойника. Нексин слабым голосом ответил:

— Да, разумеется, я сильно надеюсь…

— Алексей Иванович, кажется, вы не совсем мне верите, в