От костров ночью светло как днем. Мясо Луносвета путешествует в кишках пятидесяти человек. Дед, думает Омир, знал бы, что делать. Он бы распознал первые признаки хромоты, лучше бы заботился о копытах Луносвета, придумал бы какое-нибудь лекарство из трав и воска. Дед, различавший присутствие птиц там, где Омир их не видел, направлявший Листа и Шипа одним лишь цоканьем языка.

Омир зажмуривается от дыма и вспоминает, как погонщик под Эдирне рассказывал про грешника в аду. Черти, говорил погонщик, каждое утро наносят ему тысячи ран, таких маленьких, что он не умирает. Весь день раны подсыхают, покрываются корочкой, а на следующее утро, когда они только-только начинают заживать, их вскрывают заново.

После утреннего намаза Омир идет к Древу, которого оставил на пастбище, и вол не может встать. Он лежит на боку, один рог смотрит в небо. Мир поглотил его брата, и Древ готов отправиться следом. Омир встает на колени, гладит Древу бок, смотрит, как отражение неба дрожит в воловьем глазу.

Смотрит ли сейчас дед на то же облако, и Нида, и мать, и он с Древом – все пятеро следят за проплывающим над ними всеми белым очертанием?

Анна

Церковные колокола больше не звонят каждый час. Анна проходит через кухню – голод змеей разворачивается в животе – и останавливается в дверях, глядя в ночное небо над двором. Гимерий говорил, пока луна растет, конец света не наступит. Однако сейчас луна убывает.

– Сперва, – шептала вдова Феодора у очага, – будут войны между народами. Затем явятся лжепророки. Скоро звезды падут с неба, а затем и солнце, и все обратятся в пепел.

У Марии ноги стали совсем белые, в нужник ее приходится носить на руках. Они дошли до последней части кодекса, и некоторые листы настолько испорчены, что Анна разбирает одну строчку на три страницы. Ворона летит через небесную бездну, кувыркается между зодиакальными созвездиями.

Текст обрывается. Строки расплылись от воды, однако Анна их сочиняет: город из серебряных и бронзовых башен, окна сияют, на крышах полощутся флаги, птицы всех видов и расцветок носятся кругами. Усталая ворона летит со звезд.

Вдалеке грохочут ядра. Пламя свечи дрожит.

– Он никогда не терял веры, – шепчет Мария. – Даже когда смертельно уставал.

Анна задувает свечу, закрывает кодекс. Думает о том, как Одиссея выбросило волнами на феакийский берег.

– Он обонял среди звезд аромат жасмина, – говорит она, – и фиалок, и лавра, и роз, винограда и груш, бесчисленных яблок и бесчисленных смокв.

Подле иконы святой Коралии стоит шкатулочка, которую Анна забрала в брошенной мастерской итальянцев. На треснувшей крышке – дворец с множеством башен. Писцы говорили, в Урбино есть люди, которые делают линзы, позволяющие видеть за двадцать лиг. Люди, способные нарисовать льва так похоже, что кажется, сейчас он выпрыгнет из страницы и съест тебя.

Наш господин мечтает создать библиотеку лучше папской, говорили они, библиотеку, где будут все когда-либо написанные книги. Чтобы она стояла до конца времен.

Мария умирает двадцать седьмого мая, все женщины дома молятся рядом с ней. Анна кладет ладонь сестре на лоб и чувствует, что та холодеет.

– Когда ты снова ее увидишь, – говорит вдова Феодора, – она будет одета светом.

Хриса поднимает Мариино тело легко, словно стопку высохшего на солнце белья, и несет через двор к воротам Святой Феофании.

Анна сворачивает аксамитовое оплечье – пять довышитых птиц в сплетении цветущих лоз. В какой-то другой вселенной, возможно, рыдает вся семья: их мать и отец, тетки, двоюродные братья и сестры, маленькая церковь убрана розами, певчие поют ангельскими голосами. Душа Марии плывет среди херувимов, винограда и павлинов, как на ее вышивке.

В кафоликоне[24] Святой Феофании монахини денно и нощно молятся перед престолом Божьим. Одна указывает Хрисе, куда положить тело, другая накрывает Марию саваном, третья уходит звать священника. Анна сидит на каменном полу рядом с сестрой.

Омир

После смерти его волов время рассыпается. Омира вместе с насильно завербованными христианскими мальчиками и рабами-индийцами отправляют к нужникам – жечь нечистоты. Они валят зловонную массу в ямы, заливают горящей смолой, потом Омир и мальчики постарше мешают в ямах шестами, шесты обгорают и становятся все короче. Вонь пропитала его одежду, волосы, кожу, и скоро, завидев Омира, люди кривятся не только из-за его лица.

Над головой кружат хищные птицы, мальчиков осаждают огромные безжалостные мухи. Май сменяется июнем, и между палатками нет тени. Исполинская пушка, которую они притащили с таким трудом, треснула. Защитники города перестали чинить свой разбитый ядрами частокол. Все чувствуют, что осада скоро кончится. Либо оголодавший город капитулирует, либо османы отступят, пока отчаяние и болезни не начали косить лагерь.

Мальчики рядом с Омиром говорят, что султан, да благословит его Всевышний и да продлит его царствование, считает, близится решающий час. Стены ослаблены во многих местах, защитники изнурены, и последний штурм их опрокинет. Лучших бойцов, говорят они, поставят сзади, а самых необученных и плохо вооруженных бросят вперед. Мы окажемся, шепчутся мальчики, между градом камней с укреплений и бичами султанских чаушей позади. Однако другой мальчик говорит, что Всевышний их сохранит, а если они погибнут, то в будущей жизни получат награды без числа.

Омир закрывает глаза. Как он гордился, когда любопытные дивились росту Древа и Луносвета, когда люди тысячами стекались хоть пальцем потрогать блестящую пушку. Способ уничтожить большое посредством маленького. Но что они уничтожили?

Махер садится рядом, вынимает из ножен кинжал и принимается ногтем соскабливать с лезвия ржавчину.

– Я слышал, завтра штурмуем город. На рассвете.

Оба Махеровых вола тоже давно пали. Глаза у него ввалившиеся.

– Это будет прекрасно, – говорит он, однако голос звучит неуверенно. – Мы нагоним на них страху.

Вокруг крестьянские сыновья сидят, держа щиты, копья, дубинки, топоры, молоты, даже камни. Омир так устал. Смерть станет избавлением. Он думает о христианах на стенах, о тех, кто молится в домах и церквях города, и гадает, как же один Бог может управляться с мыслями и страхами такого числа людей.

Анна

Вечером она присоединяется к женщинам и девочкам между внешней и внутренней стенами – таскает к парапетам камни, чтобы сбрасывать их на головы сарацинам, когда те пойдут на штурм. Все усталые и голодные, никто больше не поет гимнов, не ободряет других словами. Перед полуночью монах втаскивает на внешнюю стену водяной орган и принимается извлекать на него дикие завывания – будто стонет в ночи умирающее животное.