Как люди убеждают себя, что другие должны умереть, чтобы они жили? Анна думает о Марии, у которой было так мало своего и которая отошла так тихо. Вспоминает слова Лициния о том, как греки десять лет стояли под стенами Трои. Думает о троянских женщинах, запертых в городе, как те ткали и мучились страхами, не зная, выйдут ли когда-нибудь снова в поля, искупаются ли в море и выдержат ли ворота, или греки ворвутся в город и сбросят их младенцев с укреплений.

Она работает до рассвета, а когда возвращается, Хриса велит ей выйти во двор, а сама идет в кухню. Оттуда она выходит, неся в одной руке стул, в другой – ножницы с костяными ручками, принадлежащие вдове Феодоре. Анна садится на стул, Хриса оттягивает назад ее волосы, раздвигает ножницы, и Анна на миг пугается, что сейчас кухарка перережет ей горло.

– Сегодня или завтра, – говорит Хриса, – город падет.

Чиркают ножницы, Аннины пряди сыплются к ее ногам.

– Ты уверена?

– Деточка, я видела это во сне. А когда это случится, воины захватят все, до чего сумеют дотянуться. Еду, серебро, шелк. Но ценнее всего будут девушки.

Анна мысленно видит молодого султана в его шатре. Он сидит на ковре, на коленях у него макет города. Султан трогает его пальцем, проверяя каждую башню, каждый зубец, каждый побитый ядрами участок стены, – ищет слабые места.

– Тебя разденут догола и либо оставят себе на потеху, либо продадут на невольничьем рынке. Наши или чужие, на войне это всегда так. Откуда я это знаю?

Ножницы чиркают так близко к глазам, что Анна боится повернуть голову.

– Потому что так было со мной.

Коротко остриженная, Анна съедает шесть зеленых абрикосов, от которых в животе начинается бурчание и резь. Она падает на тюфяк и засыпает. В кошмаре она идет по огромному атриуму с таким высоким сводчатым потолком, что кажется, будто он подпирает небо. На ярусах шкафов по обе стороны составлены сотни сотен текстов, словно в библиотеке богов, но всякий раз, открывая книгу, Анна видит слова на незнакомом языке, одно непонятное слово за другим в книге за книгой в шкафу за шкафом. Она идет и идет, и ничто не меняется, библиотека нечитаема и бесконечна, звук Анниных шагов теряется в огромном пространстве.

Сгущаются сумерки пятьдесят пятого вечера осады. В императорском дворце во Влахернах, прижатом к Золотому Рогу, император собирает военачальников на молебен. На внешних стенах дозорные пересчитывают стрелы, подбрасывают дрова в костры под громадными котлами со смолой. Сразу за рвом, в султанском шатре, слуга зажигает семь свечей, по числу небес, и уходит. Молодой правитель встает на колени и молится.

На Четвертом холме, над некогда прославленной вышивальной мастерской Калафата, вспыхивают в закатных лучах пролетающие в вышине чайки. Анна встает с тюфяка, удивляясь, что проспала весь день.

В кухне оставшиеся вышивальщицы (среди них нет ни одной моложе пятидесяти лет) отходят от очага, и Хриса бросает в огонь куски швейного стола.

Вдова Феодора входит с охапкой каких-то цветов, похожих на белладонну, обрывает листья, кидает блестящие черные ягоды в миску, а корни – в ступку. Растирая их пестиком, вдова Феодора говорит, что наше тело – всего лишь прах, а душа всю жизнь стремится в другое, далекое место. Теперь, говорит вдова Феодора, когда смерть близка, наша душа трепещет, предвкушая, как оставит телесную оболочку и вернется к Богу.

Ночь поглощает последний синеватый свет. Лица женщин в свете очага – страдальческие, будто они с самого начала подозревали, что все кончится так, и смирились. Хриса зовет Анну в кладовую и зажигает свечу. Дает ей несколько кусочков соленой осетрины и завернутый в тряпицу черный хлеб.

– Если кто и сумеет их перехитрить, – говорит Хриса, – так только ты. Жизнь не кончается. Уходи сегодня ночью, а я буду о тебе молиться.

Анна слышит, как в кухне вдова Феодора говорит:

– Мы оставляем наши тела в этом мире, чтобы летать в следующем.

Омир

Темнеет. Мальчики вокруг него, все еще чужаки в собственных растущих телах, молятся, тревожатся, точат ножи, спят. Мальчики, которых погнали сюда злость, любопытство, миф, вера, алчность или принуждение, мечты о славе в этой или будущей жизни; кому-то хотелось просто крушить все и вся, отомстить тем, кого они считали виновниками своих страданий. Мужчины тоже мечтают: отличиться в глазах Всевышнего, заслужить любовь товарищей, вернуться домой к привычной работе в поле. Вымыться в бане, обнять подружку, пить из кувшина чистую студеную воду.

Со своего места перед шатрами пушкарей Омир видит, как лунный свет скользит по куполам Святой Софии, – так близко к ней он уже никогда не будет. На башнях горят дозорные огни, над восточной частью города поднимается белый дымок. За спиной у него разгорается вечерняя звезда. Мысленно он слышит, как дед говорит о достоинствах животных, о погоде, о свойствах трав; в своем терпении дед подобен деревьям. Прошло менее полугода, однако расстояние между теми вечерами и этим кажется огромным.

Между шатрами проскальзывает его мать, кладет ему руку на щеку и не убирает. «Что мне до городов, правителей и историй?»

«Он всего лишь мальчик», – сказал дед проезжему и его слуге.

«Это ты сейчас так думаешь, а со временем его истинная природа выйдет наружу».

Может быть, слуга был прав. Может быть, в Омире и правда демон. Или гуль. Нечто ужасное. Он чувствует, как оно шевелится в нем и пробуждается. Разворачивается, трет глаза, зевает.

«Вставай, – говорит оно. – Иди домой».

Он сворачивает веревку и узду Луносвета, закидывает на плечо и встает. Перешагивает через спящего на голой земле Махера. Пробирается между перепуганными юношами.

«Вернись к нам», – шепчет мать, и над ее головой клубится облако пчел.

Он огибает барабанщиков, которые идут через лагерь к передним рядам. Минует лагерь кузнецов с их фартуками и наковальнями. Мимо тех, кто делает оперенье для стрел и натягивает тетивы на луки. Как будто на Омира надели ярмо и запрягли его в воз с каменными ядрами, и с каждым шагом прочь от города часть ядер скатывается на землю и воз становится легче.

В темноте различаются силуэты повозок, лошадей и сломанных осадных машин. Не смотри ни на кого. Ты хорошо умеешь прятать лицо.

Он спотыкается о растяжку шатра, встает, идет так, чтобы не попасть в круг света от костра. Каждое мгновение он ждет: сейчас кто-нибудь спросит, что у меня за поручение, из какого я отряда и почему иду не в ту сторону. В любой миг рядом может остановиться султанский чауш с кривой саблей и назвать меня дезертиром. Однако люди вокруг спят, молятся, перешептываются или мрачно думают о предстоящем штурме, и никто Омира не замечает. Может, уверены, что он идет проведать животных. Или, думает он, я уже умер.

Он идет левее дороги на Эдирне. На краю лагеря весенние травы вымахали по грудь. Нетрудно нырнуть под высокие метелки желтого дрока. Позади него барабанщики добрались до передних рядов, вскинули палочки над головой и принялись лупить по барабанам с такой силой, что слышится не дробь, а непрерывный вой.