Аитон сумел-таки стать птицей – не красавицей-совой, как надеялся, а потрепанной вороной. Он летит над бескрайним морем, ищет берег, но его затягивает смерч. Пока Анна читает, Марии вроде бы легче, лицо спокойно, будто она не в сырой каморке посреди осажденного города слушает глупую побасенку, а внимает ангельскому пению в райском саду. Анна вспоминает слова Лициния: история – это способ растянуть время.

В те дни, рассказывал он, когда певцы ходили из города в город, неся в памяти старинные песни, и пели их всем, кто захочет слушать, они как могли оттягивали завершение, сочиняли еще один стих, еще одно препятствие, которое надо преодолеть героям, потому что, говорил Лициний, удержав внимание слушателей на час, певец мог получить еще кубок вина, еще ломоть хлеба, кров еще на одну ночь. Анна воображает, как Антоний Диоген, кто бы он ни был, точит перо, обмакивает его в чернильницу и пишет в свитке, воздвигая на пути Аитона еще одну преграду, растягивая время, чтобы еще на чуть-чуть задержать племянницу в мире живых.

– Он так страдает, – шепчет Мария, – но не сдается.

Может, Калафат был прав и в старых книгах действительно заключено темное волшебство. Может, пока остаются строки, которые она читает сестре, пока Аитон продолжает свое отчаянное путешествие, летит к мечте в облаках, городские ворота будут стоять и смерть повременит за стенами еще несколько дней.

Погожим майским днем, когда кажется, что неестественно затянувшиеся холода наконец отступили, Одигитрию – самую чтимую икону Константинополя – выносят из построенной для нее церкви. С одной стороны на ней изображены Богородица с Младенцем, с другой – Распятие. По преданию, икону написал евангелист Лука на трехсотфунтовой сланцевой плите, а сюда ее привезла из Святой земли императрица за тысячу лет до Анниного рождения.

Если что и может спасти город, то именно она – чудотворная икона, избавившая Константинополь от множества осад. Хриса сажает Марию себе на спину, и все вышивальщицы идут на площадь – присоединиться к крестному ходу. Икону выносят из церковных дверей. Золотой оклад сияет на солнце так, что у Анны в глазах плывут пятна.

Шесть священников, вынесших икону, ставят ее на плечи монаху в алом бархатном облачении с белой расшитой полосой на груди. Сгибаясь под ее тяжестью, монах босиком идет от церкви к церкви – туда, куда ведет его Одигитрия. За ним следуют два дьякона, держа над иконой золотой балдахин, потом иерархи с жезлами, послушники и монахини, а за ними горожане, невольники и воины. Многие несут свечи. Все поют. Рядом бегут дети с розовыми венками или кусочками ваты, которые стараются приложить к чудотворному образу.

Анна и Хриса с Марией на закорках идут за процессией. Одигитрия ведет их к Третьему холму. Все утро город сияет. Развалины покрылись цветущим ковром, ветерок метет по улицам белые лепестки, каштаны покачивают свечами соцветий. Но когда шествие поднимается к огромному крошащемуся фундаменту нимфеума, день внезапно темнеет. Холодает, небо затягивают черные тучи, голуби перестают ворковать, умолкает собачий лай. Анна поднимает взгляд.

Ни единой птицы в небе. Над домами рокочет гром. Ветер задул половину свечей в шествии, пение обрывается. В наступившей тишине Анна слышит барабанный бой из сарацинского лагеря.

– Сестра, что случилось? – спрашивает Мария, прижимаясь щекой к спине Хрисы.

– Гроза.

Раздвоенная молния вспыхивает над куполами Святой Софии. Деревья скрипят, ставни хлопают, град стучит по крышам, процессия разбегается. Впереди ветер срывает с шестов золотой балдахин над иконой и несет между домами.

Хриса бежит в укрытие, но Анна задерживается еще на миг – смотрит, как монах с Одигитрией по-прежнему взбирается на холм. Ветер силится отшвырнуть его назад, метет мусор у его ног, а монах все идет. Он уже почти достиг вершины холма. Тут он оступается, оскальзывается, и тысячетрехсотлетняя икона падет стороной с распятием на мокрую от дождя улицу.

Агафья сидит за столом, обхватив голову руками, и раскачивается взад-вперед. Вдова Феодора что-то шепчет перед остывшим очагом. Хриса бранится, глядя на размытый ливнем огород. Чудотворная Одигитрия не помогла, Матерь Божия от них отступилась, апокалиптический Зверь встает из моря. Антихрист скребется у ворот. Лициний говорил, время – это круг, а каждый круг рано или поздно замыкается.

С наступлением темноты Анна залезает на набитый конским волосом тюфяк, кладет Мариину голову себе на колени, открывает старинный манускрипт. Буря несет Аитона-ворону мимо луны и швыряет в межзвездную черноту. Осталось совсем немного.

Омир

Во второй половине того же дня запряженная волами телега грохочет по дороге к Золотому Рогу, чтобы забрать очередную партию каменных ядер. Воздух чистый и свежий после утренней грозы, пролив сияет бирюзой и лазурью. В сотне шагов от пристани Луносвет – не Древ – останавливается, падает на колени и умирает.

Его успевает протащить на длину туши, затем телега останавливается.

Древ, расставив три здоровые ноги, стоит в ярме, перекошенном под весом его брата. Из ноздрей Луносвета течет красная слизь; принесенный ветром белый лепесток прилипает к раскрытому глазу. Омир налегает на ярмо, пытается добавить свои силенки к мощи животного, но воловье сердце уже не бьется.

Другие погонщики, привыкшие, что животные умирают в ярме, сидят на корточках у края дороги. Надсмотрщик зовет с пристани четырех грузчиков.

Древ наклоняет голову, чтобы Омиру было удобнее снять с него ярмо. Четверо грузчиков и четверо погонщиков, по двое на каждую ногу, оттаскивают Луносвета к краю дороги, старший из них возносит хвалу Всевышнему, вытаскивает кинжал и перерезает волу горло.

Держа в одной руке узду и веревку, Омир ведет Древа по тропе в тростники у Боспора. В горячем мареве всплывают воспоминания о том, как Луносвет был теленком. Он любил тереться боком об одну и ту же сосну подле хлева. Любил заходить по брюхо в ручей и восторженным мычанием звал брата. Он плохо умел играть в прятки. Боялся пчел.

У Древа по спине пробегает дрожь, мухи взлетают с него облаком и садятся снова. Отсюда город с его поясом стен кажется маленьким – бледный камешек под небом.

В нескольких сотнях шагов от них два грузчика развели костер, а двое других разделывают Луносвета – отсекают голову, отрезают язык, насаживают на вертел сердце, печень и обе почки. Они оборачивают бедренные мышцы в жир, закрепляют на пиках и держат пики над огнем. Матросы с барж, погонщики и грузчики сидят у огня на корточках, ждут, когда мясо зажарится. У Омировых ног сотни голубых мотыльков пьют воду из прибрежного ила.

Луносвет. Его мощный хвост, его раздвоенные копыта под мохнатой шерстью. Всевышний соткал его в чреве Красотки рядом с братом, он прожил три зимы и умер за сотни лиг от дома. Зачем? Древ лежит в тростниках и пускает ветры. Омир гадает, что тот понимает и что станется с прекрасными рогами Луносвета, и с каждым мигом трещина в его сердце все глубже.

В тот вечер пушки палят без остановки, осыпают ядрами стены и башни. Войску велено зажечь как можно больше факелов, свечей и костров. Омир помогает двум погонщикам срубить оливы и оттащить их к огромному костру. Султанские улемы[23] ходят между кострами, поднимают боевой дух. «Христиане, – говорят они, – дерзки и коварны. Они почитают кости и готовы умирать за мумии. Они не могут спать, кроме как на перине, и не способны час обойтись без вина. Они считают город своим, а он уже наш».