По всему османскому лагерю воины ударяют оружием в щиты. Омир ждет, что Всевышний пронзит облака лучом света и все увидят, кто он: предатель, трус, отступник. Мальчик с лицом гуля и сердцем демона. Мальчик, убивший своего отца. Которого бросили в горах умирать, а он чарами заставил деда вернуться. Все, что говорили о нем селяне, окажется правдой.

Никто не замечает его. Позади нарастают грохот барабанов, звон кимвалов и крики. Через мгновение первую волну бросят на штурм.

Анна

Даже сюда, в дом Калафата почти в лиге от стены, проникает барабанный бой – звук сам по себе оружие, султанский указательный палец, щупающий улицы, ищущий, ищущий, ищущий. Анна оглядывается на кухню, где вдова Феодора держит в руках ступку толченой белладонны. Видит, как Калафат за волосы тащит Марию по полу, видит, как ветхие тетрадки Лициния летят в огонь.

«Один злобный игумен, – сказал высокий переписчик, – один неуклюжий монах, один варвар-завоеватель, опрокинутая свеча, голодный червь – и всех этих столетий не станет». Можно тысячу лет цепляться за этот мир и сгинуть в мгновение ока.

Она заворачивает шкатулочку и кодекс в переплете из козьей кожи в Мариино шелковое оплечье и кладет на дно Гимериева мешка, убирает сверху хлеб и соленую рыбу, завязывает мешок. Все ее земные пожитки.

На улице рокот барабанов мешается с далекими криками – последний штурм начался. Анна бежит к заливу. Во многих домах никаких признаков жизни, в других горит множество светильников, как будто жители решили истратить все запасы и ничего не оставить врагу. Детали выступают четко и ясно. Столетней давности выбоины от колесничных колес перед площадью Филадельфион. Осыпающаяся зеленая краска на двери плотницкой мастерской. Ветер срывает лепестки с цветущих вишен и несет их в лунном свете. Каждый кусочек улицы Анна, возможно, видит в последний раз.

Одна смоляная стрела отскакивает от крыши и, дымясь, со стуком падает на мостовую. Ребенок, не старше шести лет, выбегает из дома, хватает стрелу и разглядывает ее, как будто собирается съесть.

Палят султанские пушки, три, пять, семь, раздается далекий многоголосый рев. Это уже происходит? Они штурмуют ворота? Башня Велизария, под которой Анна встречалась с Гимерием, темна, у рыбачьих ворот никого нет – все ушли защищать слабые места наземной стены.

Анна сжимает мешок. Запад, думает она, вот все, что я знаю. Запад, где заходит солнце. Запад за Пропонтидой. В голове возникает видение блаженного острова Схерий, светлого масла и мягкого хлеба Урбино, Аитонова города в облаках – один рай сменяется другим. «Он есть, – сказал Аитон-рыба волшебнику внутри кита. – Иначе зачем все это было?»

Она находит лодочку Гимерия на обычном месте выше линии прилива на галечном берегу, последнее судно в мире. Мгновение ужаса: что, если весла не на месте? Однако они лежат под лодкой, куда их всегда клал Гимерий.

Лодка до опасного громко скребет по камням. На мелководье плавают трупы – не смотри. Анна выталкивает лодку на воду, забирается внутрь, опускает мешок на банку, встает перед ним на колени, гребет правым веслом, потом левым, кладя по воде маленькие косые стежки в направлении волнолома. Ночь, по счастью, все так же темна.

Три чайки покачиваются рядом на воде. Хриса всегда говорила, что три – счастливое число. Отец, Сын и Святой Дух. Рождение, жизнь, смерть. Прошлое, настоящее, будущее.

Ей не удается вести лодку прямым курсом, и весла слишком громко стучат в уключинах; только сейчас Анна понимает, какой же Гимерий искусный гребец. Но с каждым мгновением берег как будто удаляется, и она гребет, спиной к морю, лицом к городской стене, к тому, что оставляет позади.

Ближе к молу Анна перестает грести и кувшином вычерпывает воду, как всегда делал Гимерий. Над городской стеной возникает зарево – рассвет не в то время и не в том месте. Странно, каким красивым может быть несчастье, если смотришь на него издали.

Она помнит слова Гимерия: «В отлив тут бывает сильное течение, которое вынесло бы нас в открытое море». Сейчас ей именно это и надо.

Сразу за волноломом она различает что-то длинное, темное. Корабль. Сарацинский или греческий? Отдал ли капитан приказ гребцам, заряжают ли канониры пушки? Анна вжимается в дно лодки, обнимая мешок, холодная вода окатывает спину, и тут отвага дает сбой. Страх сочится в тысячи отверстий, из тьмы по обоим бортам тянутся щупальца, с беззвездного неба мигают коршуньи глаза Калафата.

Девочки не ходят к учителям.

Так это была ты? С самого начала?

Течение подхватывает лодочку. Анна гадает, что чувствовал Аитон, запертый во всех этих чужих телах, не способный объясниться на своем языке, обижаемый и презираемый, – как же это ужасно и какая же она была злая, когда над ним смеялась.

Никто не кричит, сверху не свистят стрелы. Лодка поворачивается, подпрыгивает на волне и в темноте проскальзывает за волнолом.

Констанция

Она стоит в библиотеке в полном одиночестве. Берет с ближайшего стола листок бумаги, пишет: «Заоблачный Кукушгород Антония Диогена» – и бросает в щель. Из множества отделов к ней слетаются документы и складываются в двенадцать стопок. Много научных статей на немецком, китайском, французском, японском. Похоже, что все они написаны во втором десятилетии двадцатого века. Констанция открывает ближайшую книгу на английском: «Избранные древнегреческие новеллы».