занятие. Как мы выяснили, эту мысль подал Нижинский; он считал, что двадцать один день без тренировки слишком много для труппы, если артисты будут должны танцевать сразу после этого.

Я была в панике: я привыкла к маэстро, а других стеснялась и боялась. Он знал мои недостатки и мог помочь мне справиться с ними. Почему-то я надеялась, что случится чудо и к тому времени, как мы приедем в Южную Америку, я буду хорошей танцовщицей. Я призналась в своем страхе Ковалевской, и она пообещала показать мне все роли, которые мне могли дать, чтобы я знала шаги к началу репетиций. Часто она приходила в каюту ко мне или я к ней и мы завтракали вместе. Мы смотрели наряды друг друга, ее очень красивые украшения, фотографии; мы очень подолгу обсуждали все сплетни и происходившие события.

Она была совершенством красоты, имела лицо как у мадонны и пользовалась большим успехом как женщина в Париже и Лондоне, но это ее не испортило. На следующее утро мы начали упражняться. Это было не так легко, как казалось. Корабль словно скользил по поверхности воды, а она была похожа на ярко-синее масло. Но когда мы начинали выполнять плие или батманы, мы сразу же теряли равновесие. Как Нижинский мог их делать? Я желала, чтобы начался шторм: пусть он почувствует, как тяжело тренироваться на корабле. Но на следующее утро, когда начал дуть ужасный сирокко, Нижинский танцевал с той же идеальной легкостью, что и всегда.

День был заполнен упражнениями, удовольствиями, флиртом и ленью. Анна продолжала отрывать листки календаря. Нижинский соблюдал свой обычный распорядок дня: утром упражнения, учеба, чтение в шезлонге до ленча, потом сеансы сочинения с Батоном, на которые я неизменно приходила. Теперь я знала от Батона, что музыку баховского балета надо будет переложить для органа и большого оркестра, а клавикорды не будут использованы. Для разработки декораций он выбрал Бенуа, который лучше всех знал ту эпоху. Нижинский побывал у Рихарда Штрауса сначала вместе с Дягилевым в Баден-Бадене, а потом в Гармише, где у него была вилла. Штраус сыграл им часть партитуры «Потифара». Нижинский был сильно разочарован: она была совсем не то, чего он ожидал от Штрауса после «Саломеи» и «Электры». Он посчитал ее очень слабой работой и сказал Дягилеву, что не желает сочинять танцы на такую музыку. Дягилев попытался разубедить его, но если Нижинский считал что-то плохим с художественной точки зрения, то на него не мог повлиять даже Дягилев.

Однажды после ленча барон Гинцбург прибежал на палубу и сказал, что сейчас было решено: сегодня вечером будет костюмированный бал. И конечно, у артистов балета должны быть самые забавные костюмы.

Корабельный парикмахер имел у себя готовые костюмы и сдавал их напрокат, но мы решили, что они не достойны нашей труппы. К тому же их быстро разобрали другие пассажиры. Облокова предложила, чтобы каждый сам сделал себе костюм. Началась сумасшедшая беготня. Каждый из нас пробегал то в каюту к кому-то другому, то обратно. Каждый делал свой костюм втайне ото всех. Мне посоветовали одеться венгерской цыганкой. Пассажиры второго класса тоже были приглашены. Я много часов бегала, чтобы собрать все необходимое, потом примерила этот костюм с помощью Анны, но он мне не понравился. Я сразу же пошла к Облоковой. Она осталась им довольна. Мария Степановна и наш парикмахер были заняты так же, как в день костюмной репетиции. Гинцбург подошел ко мне и дал совет: «Ромола Карловна, я подумал, и у меня есть блестящая идея насчет вашего костюма. Это будет очень оригинально. Вы такая стройная, выглядите почти как мальчик. Спрячьте свои волосы и наденьте одну из этих моих пижам. — И он протянул мне две ярко-зеленые пижамы прекрасного покроя. — Великолепно. Но не говорите никому», — сказал он.

Когда я полностью оделась, то есть разделась, я показалась Гинцбургу, и он одобрил костюм.

Когда настало время идти обедать, я каким-то образом почувствовала: что-то не так.

Посмотрела в зеркало — все в порядке. Но какое-то необъяснимое чувство заставило меня остановиться. Я переоделась в очаровательное вечернее платье от сестер Калло, причесала волосы и через полчаса спустилась к обеду. Все закричали: «Где вы были? Где ваш костюм? Что случилось?» Я только покачала головой. И тут, спускаясь по лестнице, я увидела глаза Нижинского. Он смотрел на меня, и я заметила: он вздохнул с облегчением. Только мы двое — и еще, конечно, офицеры — были не в костюмах. Облокова была одета одалиской, Гинцбург маркизом, Больм Навуходоносором и так далее. Конечно, все призы достались артистам балета.

Бал был веселый и продолжался до позднего утра. Большинство из нас завтракали в костюмах. Нижинский исчез примерно в час ночи после того, как посмотрел на праздничные забавы.

На следующий день нам всем хотелось спать, но в 12.30 дня мы были должны явиться на «Праздник экватора», который организовал Гинцбург. Когда мы переплывали линию экватора, те, кто уже пересекал эту широту, окрестили нас шампанским.

Однажды вечером, когда мы прогуливались по палубе, Чавес повернулся ко мне и сказал: «Хорошо, мадемуазель де Пульски, я понимаю ваше восхищение балетом и искусством Нижинского. Для всех нас на сцене он Бог Танца. Но в жизни он человек, очаровательный юноша. Почему вы боитесь его?»

«Я не боюсь», — сердито ответила я.

«Тогда пойдемте, я представлю вас ему».

«Не хочу».

«Да пойдемте же, не будьте глупой. Вы восхищаетесь им. Он очарователен. Он не сделает вам ничего плохого. Мы с ним большие приятели, хотя мало можем говорить друг с другом».

«Я отказываюсь. Я не пойду. Мне это надоело. Меня представляли ему столько раз, снова и снова — а он даже не знает, что я существую. Оставьте меня в покое».

К тому времени, как я это договорила, Чавес уже притащил меня на другую сторону палубы.

Была прекрасная лунная ночь, океан был невероятно прекрасен. В главном коридоре танцевали танго, и свет из холла падал так, что тени танцоров ложились на тускло освещенную палубу. Она была практически пуста. Лишь несколько мужчин курили в шезлонгах, и в темных углах шептались флиртующие пары.

Нижинский, одетый в смокинг, стоял у поручня, слегка опираясь о него, и держал в руке маленький черный веер, украшенный рисунком — золотой розой. Он быстро обмахивался этим веером и выглядел очень странно. Его глаза были полузакрыты, и — ах! — какими они были раскосыми. Нежным мелодичным голосом он разговаривал по-польски с Ковалевской.

Я задрожала, когда Чавес произнес: «Месье