Нижинский посмотрел на меня долгим взглядом и, поднимаясь по лестнице, сказал Ковалевской: «Скажите ей, пожалуйста: пусть оставит подушку себе».

Я была готова задушить его.

Всего через день мы должны были приплыть в Рио-де-Жанейро, город-мечту, где самая красивая гавань в мире. Наши друзья и наши собратья-пассажиры не могли остановиться, когда начинали хвалить место, где он расположен. А потом еще пять дней — и мы будем в Буэнос-Айресе, настанет конец нашему плаванию, нашей чудесной близости, и кончится моя возможность быть так близко к Нижинскому без всяких формальностей. Я потерпела неудачу, я проиграла. Я даже не смогла ничего ответить Анне накануне вечером, когда она, отрывая листок от календаря, сказала: «Шестнадцатый день. По правде говоря, мисс Ромола, я бы не стала бежать за возом с сеном, на который меня не хотят посадить»; последняя фраза — это старая венгерская поговорка.

Когда мы — супруги Батон, Ковалевская, Пильц и другие — сидели в баре перед ленчем, вошел Гинцбург. «Ромола, пожалуйста, пойдемте: я должен поговорить с вами». Я была вне себя от тревоги. Господи, что я сделала? Танцевала очень плохо? Кременев или Григорьев пожаловались на меня? Я была не в состоянии думать. Остальные стали поддразнивать меня, и я молча вышла вслед за Гинцбургом на палубу. Там он остановился и с ужасно официальным выражением лица произнес: «Ромола Карловна, поскольку Нижинский не может сам говорить с вами, он потребовал, чтобы я попросил вас стать его женой». Мы посмотрели друг на друга, потом я выпалила: «Дмитрий Николаевич, ведь это ужасно! Как вы могли?» — покраснела, почти плача, убежала так быстро, как могла, вниз, в свою каюту — и заперлась в ней до конца того дня.

Так, значит, они все смеялись надо мной! Какая ужасная шутка! Они заметили, чего я добиваюсь, и от этого я почувствовала себя дурой. Я больше никогда не смогу показаться им на глаза. Но что мне делать? Оставаться в этой каюте до Буэнос-Айреса, а потом вернуться прямо домой, в Будапешт? Да, единственный возможный выход — сделать так и с этого момента ни разу больше даже не видеться с ними. Но с Нижинским я не могла расстаться. Никогда не видеть, как он танцует! Он, конечно, очень рассердился бы, если бы узнал о невероятной шутке Гинцбурга.

Я сидела в своей каюте. Раздался стук в дверь, и мальчик-слуга спросил: «Скажите, пожалуйста, вы не придете на чай?» Ковалевская попросила меня впустить ее: хотела выяснить, не больна ли я. Но я не впустила даже Анну, а сказала, что у меня ужасно болит голова, я не хочу, чтобы меня беспокоили, и как раз пытаюсь уснуть. Много ли им было известно?

После обеда от Гинцбурга принесли очень милую записку: «Дорогая Ромола Карловна! Я очень сожалею, что вы не совсем здоровы. Почему вы убежали? Если вы не в состоянии выйти на палубу, пожалуйста, передайте мне ваш ответ. Я должен сказать что-то Нижинскому. Я не могу больше заставлять его ждать, как сейчас». Я застыла от изумления. Записка выпала из моей руки, и я заметила легкую улыбку на лице моего чудотворного Иисуса Пражского.

Я быстро надела вечернее платье и позвала к себе Анну. Она уложила мне волосы, и я послала ее наверх узнать, где они все находятся. Она сообщила, что супруги Батон вместе с несколькими другими французами находятся в гостиной, Гинцбург, Больм и мои спутники все собрались в баре, где играют в пул. Нижинского она не смогла увидеть нигде. Мне стало легче: возможно, он уже ушел. Было уже больше одиннадцати часов, поэтому я вышла на палубу и стала ходить по ней. Неожиданно передо мной из ниоткуда возник Нижинский и произнес: «Мадемуазель, вы хотите — вы и я…» — и жестом изобразил кольцо на безымянном пальце левой руки. Я кивнула и, взмахивая обеими руками, сказала: «Да, да, да»[29].

Он очень нежно взял меня за руку и, не говоря ни слова, провел меня на верхнюю палубу. Она была пуста. Он подтащил два шезлонга под капитанский мостик, и мы молча сидели там, слушали ритмичные шаги дежурных офицеров и шум волн, следили взглядом за струей дыма, поднимавшегося из труб, которая выделялась черной лентой на фоне ясного, покрытого миллиардами звезд ночного неба. Я чувствовала непрерывную успокаивающую дрожь корабля и бешеный стук собственного сердца. В этой теплой тропической ночи все было таким спокойным. Я знала, что Нижинский чувствует то же, что и я. Как этот белый корабль, вздрагивая от скрытой внутренней дрожи, мирно плыл в безграничном просторе океана к месту назначения, так и мы плыли навстречу своей судьбе.

На следующее утро, проснувшись, я лежала неподвижно. Все это был только сон или это правда? Возможно ли, что я помолвлена с Нижинским и буду его женой? Стюардесса внесла поднос с моим завтраком, следом за ней вошла Анна. Вскоре кто-то постучал в дверь, и Ковалевская, полностью одетая, влетела в каюту, обняла и поцеловала меня по-русски. «Ах, Ромола Карловна, я так счастлива, так счастлива! Это действительно чудесная новость. Поздравляю вас от всего сердца. Это невероятно. Но я почему-то всегда знала, что Вацлав Фомич не такой, как говорят люди». Тут она вдруг остановилась, словно заметила, что сделала что-то не так. «Я имела в виду, что я рада за вас обоих».

«Как вы узнали?»

«Просто я только что получила от Вацлава Фомича записку, в которой он просит меня сказать вам, что желает отвезти нас обеих на берег, чтобы посмотреть Рио и купить кольцо для помолвки. Он пригласил меня сопровождать вас с ним для прикрытия и в качестве официальной переводчицы. — И она закружилась на месте. — Я так рада, словно сегодня будет моя собственная помолвка. Ох, посмотреть бы, какие лица будут у других, когда они услышат! А теперь торопитесь. Примите ванну. Одевайтесь быстро. Мы встречаемся с Вацлавом Фомичом на набережной в одиннадцать. А мы не должны пропустить вид порта в момент входа».

Когда мы пришли на палубу, все уже были там и любовались панорамой, которая разворачивалась перед нашими очарованными глазами. Наш корабль медленно двигался по бухте. Мы в бухте Рио. На фоне темно-лазурного неба, под слепящим солнцем стояли, выстроившись в круг, все окутанные золотистым сиянием, покрытые пальмами горы. Они были похожи на каскад, а за этим каскадом следовал неиссякаемый поток растений, деревьев и цветов. В середине бухты гордо и