Нижинский, позвольте представить вам мадемуазель де Пульски». Он не сдвинулся с места, только глаза закрылись, и в их движении был едва уловимый намек на какое-то чувство, а потом он слегка наклонил голову. Ковалевская начала объяснять ему, кто я такая, и рассказывать все о моей любви к искусству танца. Нижинский слушал, не говоря ни слова. «Не бойтесь», — настойчиво заявил Чавес и повторил Нижинскому то, что раньше рассказал мне о нем. Я чувствовала: и Ковалевская и Чавес ждут, чтобы я что-то сказала. Но вдруг все мысли исчезли из моего ума. Все мои чувства смешались в какой-то хаос, я не видела никого и ничего — только темный изящный силуэт Нижинского и его чарующие глаза. Вдруг я услышала свой голос, который произнес: «Благодарю вас за то, что вы подняли танец на высоту других искусств». Ковалевская перевела это. Он не шевельнулся. Вдруг он взглянул на мое маленькое кольцо. Я проследила за его взглядом, сняла кольцо с пальца, подала ему и объяснила: «Мой отец привез его из Египта, это талисман; считается, что оно приносит счастье. Моя мать дала его мне, когда я уезжала с Русским балетом». Кольцо изображало зеленую с золотом змею, голова которой была раздавлена жуком-скарабеем. У этого украшения была странная форма. Нижинский одно мгновение подержал его в руке, потом надел мне на палец и сказал по-польски: «Оно обязательно принесет вам счастье». Мы все четверо стали гулять по палубе. Вдруг Нижинский остановился и стал вглядываться в светящиеся волны. В эту ночь их фосфорический свет был таким ярким, какого я никогда раньше не видела. Я увидала, что Нижинский был очарован этим движением моря. Он все смотрел и смотрел. Долгое время мы молча наблюдали за ним. Потом я стала говорить по-французски, выбирая самые простые слова, о танце, музыке и Вагнере, сочинения которого я боготворила, — о «Лоэнгрине», «Валькирии», «Тристане», о Байройте и о днях моего детства, которые я провела с моими сестрой и зятем в Ванфрид на репетициях в «Фестшпильхаусе». Не знаю, понял ли он хоть слово из того, что я сказала, но было похоже, что он внимательно слушает. Я должна была говорить, чтобы скрыть возбуждение нервов и смущение. Потом нас позвал Чавес.

Они ходили вперед и назад по палубе. «Идите сюда, идите, посмотрите на новые созвездия — на звезды, которые нельзя увидеть в Северном полушарии». Мы взглянули вверх и увидели Южный Крест во всем его сверкающем великолепии.

Как обычно, я провела значительную часть ночи на коленях перед изображением Младенца Иисуса Пражского, молясь о Его чудесном заступничестве. Час за часом, сосредоточенная как фанатик, я умоляла Бога-Младенца, почти силой заставляла его выполнить мое желание. Вначале моя просьба была личной: я просила сделать так, чтобы Нижинский заинтересовался мной. Теперь, когда я в первый раз начала чувствовать и видеть, что сверхчеловеческий разум работает на меня, просьба стала другой: «Каким-нибудь образом сделай Нижинского счастливым, спаси его от той жизни, которую он ведет с Дягилевым». Не признаваясь в этом даже самой себе, я хотела изменить Нижинского для себя, но лукавила — думала, что смогу обмануть Бога своей бескорыстной молитвой. Я считала само собой разумеющимся, что Всемогущий Господь относится к отношениям полов патриархально и осудит одну из форм этих отношений, которую Сам же создал.

Мы приближались к южноамериканскому континенту. На следующий день мы увидели вдали коричневую линию — берег Бразилии. Мы все были счастливы и почти желали, чтобы это путешествие никогда не кончалось. Я, разумеется, была в прекрасном настроении, но как же я удивилась, когда на следующий день Нижинский лишь вежливо поклонился мне, а в остальном не замечал меня настолько же, как раньше. Однажды я ухитрилась попасть вместе с ним утром в лифт, когда он ехал на тренировку. Я думала, что теперь он, может быть, посмотрит на меня: мой шелковый танцевальный костюм кораллового цвета и балетные туфли были мне к лицу и вполне уместны в данном случае, но он даже не взглянул на меня. Я ходила и ходила по палубе, пока почти не обессилела. Нижинский учился у какого-то англичанина зажигать и курить трубку. Это, должно быть, было весело, потому что все, кто там был, много смеялись. Насколько я знала, он никогда не курил даже сигареты. Но я была рассержена больше, чем когда-либо. Я проводила дни со своими обычными спутниками и даже не упоминала о существовании Малыша. Я была раздражена и решила не обращать на него внимания.

Ковалевская оказалась терпеливой и доброй учительницей. Я уже узнала от нее роли из «Игоря», «Шехерезады» и «Клеопатры», которые, как предполагалось, я должна была танцевать. Мы разучивали «Сильфиды», но ни она, ни Григорьев не были уверены, что меня выберут в этот балет. Это зависело от мнения Нижинского. Я чувствовала, что скорее умру, чем буду танцевать перед ним. Все мое появление на сцене казалось мне кошмаром, и я отказалась даже от мысли об этом. Если бы маэстро был рядом! Но он вместо этого ел спагетти в Милане.

Во время плавания и у нас, и во втором классе было много балов. В эту ночь, ведя какой-то легкий разговор на палубе, мы услышали колдовскую, причудливую, очаровательную испанскую музыку. Один из танцоров пришел из второго класса и позвал нас: «Идемте, в третьем классе устроили бал. Они там танцуют болеро, фанданго и настоящее танго».

Мы все пошли. Третий класс был полон итальянских и испанских крестьян, плывших в Аргентину заработать на уборке урожая — таких прозвали «ласточки». На палубе они танцевали, играли свою музыку, пели. Вокруг стояли любопытные зрители и смотрели на это. Танцы были очаровательны. Малыш был там вместе с супругами Батон, которые словами и движениями ладоней объясняли ему ритм и восемь тембров одной ноты в музыке испанских цыган. Было похоже, что для Нижинского было огромным удовольствием смотреть на этих людей, танцевавших настоящие народные танцы, и он аплодировал. Гинцбург решил, что они в третьем классе явно проводят время гораздо лучше, чем мы.

Возвращаясь оттуда, я ухитрилась подойти близко к Нижинскому. Выведенная из себя его безразличием в последние дни и осмелевшая от выпитого за обедом шампанского, я собралась с силами, взяла Ковалевскую за руку и с огромными волнением и решительностью попросила ее переводить. Я сказала: «Вацлав Фомич, в прошлом году в отеле „Палас“ в Монте-Карло вы забыли маленькую подушку, которую прислала вам ваша мать и на которой вы всегда спали; я слышала, что вы очень