что Нижинский женится не на ней; и она упала в обморок. На борту столько мужчин, а ей понадобилось падать в объятия моего мужа!»

Граница, разделявшая первый и второй классы, была прорвана, и вся труппа примчалась через нее к нам — выяснять, верны ли новости. Меня окружили и засыпали вопросами. Все были рады и взволнованы. Они чуть не задавили Нижинского.

Так прошел вечер. Мы все обессилели от волнения этих последних дней. Когда я возвращалась в свою каюту, Нижинский пошел со мной. У двери он остановился. Меня это достаточно сильно удивило. Я волновалась, потому что не была уверена и не очень хорошо представляла себе, что может произойти дальше. Теоретически я знала о любви очень много еще с тех пор, когда мне было девять лет, — знала из литературы, из разных книг, от Боккаччо до Шекспира, от Сапфо до Казановы, но я была глупой девочкой. Нас в Венгрии воспитывали по-особому: внушали, что мужчина всегда и при любых обстоятельствах может иметь много женщин, а девушке дана свобода любить, как только она получает кольцо в знак помолвки. Но я не знала русских мужчин, и особенно таких, как Нижинский, который глубоко уважал женскую половину человечества и допускал чувственную близость только при глубокой и верной любви. Он улыбнулся, поцеловал мне руку — я не могла не восхититься красотой его движений — и покинул меня. Я прижала руки к своему бешено бившемуся сердцу и почувствовала такую слабость, что мне стало плохо. Я не могла разобраться, должна я чувствовать себя польщенной или же обидеться. Возможно, Больм все-таки был прав.

На следующее утро, когда Анна вошла ко мне, я только небрежно сказала: «Анна, я рада сообщить тебе, что с сегодняшнего дня у тебя будет меньше работы: тебе не надо будет считать дни, отрывая листки со своего календаря. Меня хотят подсадить на воз с сеном: я выхожу замуж за Нижинского».

Весь день с бешеной скоростью шли приготовления к праздничному обеду, который капитан устраивал в тот вечер в честь нашей помолвки. Перед ленчем Нижинский и Гинцбург вышли из радиорубки: получив разрешение, они смогли послать радиограмму моей матери в Будапешт. В то время по радио отправляли только сигналы бедствия и официальные сообщения — SOS. В этой радиограмме Нижинский прекрасными словами просил моей руки. Сочинил ее сам Нижинский, а перевел на литературный французский язык Гинцбург, который был этим очень горд. Гинцбург был так занят, что чувствовал себя важной особой: теперь он должен был не только быть представителем Дягилева, но еще и организовывать все для свадьбы.

Наша помолвка и близость конца пути изменили обычный распорядок жизни на корабле: все начали готовиться к будущему. Мы миновали Сантос и Монтевидео и вошли в реку Ла-Плата. Мой знакомый радист поздравил меня с улыбкой, которая выглядела как нарисованная. Григорьев, который раньше принимал мои приветствия как король, теперь угождал мне, едва не сгибаясь передо мной до пола. Я никогда в жизни не видела человека, который бы так быстро превращался из раба в самодержавного владыку. Поскольку Дягилева теперь с нами не было, Григорьев стал высокомерным и принял ужасно важный вид. Трое мужчин странного вида, которые, по словам Чавеса, были продавцами женских товаров, теперь подходили ко мне совсем по-иному, чем раньше. А монахини и монахи, которые плыли в Аргентину, блаженно улыбались мне.

Поздно вечером мы увидели на горизонте линию сверкающих огней. Это был Буэнос-Айрес. Ожидая, пока мы прибудем туда, Нижинский стоял вместе со мной возле поручней, и тут он, мешая русские слова с французскими, сказал: «Я не хочу марьяж пароход, хочу веритабль терр эглиз» («Я не хочу свадьбу на пароходе, хочу настоящую — земля, церковь»). Это значило: «Я не хочу свадьбу на борту. Я хочу настоящее церковное венчание».

Мы — супруги Батон, Гинцбург, Ковалевская, Нижинский и — я поселились в отеле «Мажестик». У него был большой номер на втором этаже, у меня комната на четвертом. Следующие несколько дней прошли в лихорадочной спешке. Предполагалось, что труппа начнет свою обычную работу в понедельник. Мы прибыли в субботу ночью. В воскресенье мы вместе с супругами Батон отправились смотреть достопримечательности. Город был очень интересным: там был чудесный парк, называвшийся «Палермо», с редкими растениями, деревьями и с хохлатыми пингвинами, ходившими по траве. Я и мадам Батон гонялись за этими птицами, потому что ужасно хотели вырвать у них несколько перьев. Чавес был нашим гидом. Буэнос-Айрес был смесью Парижа, Мадрида и Брюсселя — чудесные, роскошные дворцы, здания, деревья и зелень. Позже мы встретили Нижинского. Он уже успел осмотреть оперный театр Колон и его сцену. Карсавина, с которой мы встретились за обедом, была очень взволнована известием о нашей помолвке. Она была очаровательна и мила — настоящая гранд-дама.

Гинцбург бегал по городу в посольство, в церковь и в муниципалитет, чтобы организовать нашу свадьбу.

В понедельник меня вызвали на первую репетицию, и Григорьев дал мне роли в нескольких балетах. Театр был огромным — самый большой оперный театр в моей жизни — сцена была построена восхитительно, артистические уборные имели при себе ванные комнаты и были обставлены по последнему слову комфорта.

Нижинский в это время упражнялся и передал мне просьбу остаться в танцевальном костюме, потому что он хочет дать мне урок. Я словно окаменела. Попыталась убежать, но не смогла. Дрожа и едва не плача, я поднялась наверх и начала упражнения у станка. Я посмотрела на него — передо мной стоял незнакомый человек. На его лице не было признаков узнавания, он смотрел на меня безличным взглядом учителя, глядящего на ученицу. Я перестала быть его невестой, я стала только танцовщицей. Я ожидала криков и ругательств, как у маэстро, но вместо этого встретила бесконечное терпение. А когда я неверно выполняла шаг или вставала не в ту позицию, он показывал мне, как надо выполнять это место правильно, и я обнаруживала, что это легко, и успешно выполняла те шаги, которые требовались. Он всегда останавливал меня, когда я хотела выполнить какое-то движение за счет силы.

Репетиции, упражнения, поездки по Палермо. Каждый день Нижинский приходил в мою комнату во время сиесты. Комната была полна цветов, и было так странно видеть его в ней; а маленький Иисус Пражский усмехался на столе.

Гинцбург заходил каждый час; он приносил с собой свежие новости и новые затруднения. Я была австрийской подданной, Нижинский — русским подданным. У нас не было документов. Я была несовершеннолетней. Были отправлены телеграммы