Я вздохнула:

– Так как мне забыть Рена?

– Ты нашла, у кого спрашивать. Я как влюбился в Хедли, так ее и не разлюбил. Но знаешь, оно того стоит. «Жизнь без любви – как год без лета»[110].

– Глубоко. Но я уже готова к концу лета.

– Подожди немного, – улыбнулся Говард. – Все наладится.

Мы с Говардом засиделись допоздна. Я проверила телефон и обнаружила сообщение от Эдди из двух слов: «ОНИ РАЗРЕШИЛИ!!!», так что мы с Говардом около часа обсуждали плюсы и минусы жизни во Флоренции и вне Флоренции. Он даже притащил блокнот со страницами в полоску, и мы начертили табличку из двух колонок: «Причины остаться» и «Причины уехать». Рена я в список не добавила, потому что не решила, в какую колонку его поместить. Страдать от разбитого сердца и видеть Рена ежедневно? Или страдать от разбитого сердца и больше никогда его не увидеть? И то и другое звучит до безумия жалко. В конце концов я ушла спать, но всю ночь ворочалась, не смыкая глаз. Очевидно, не просто так появилось слово «влюбляться», потому что, когда это происходит – по-настоящему, – ты буквально тонешь в любви. Нет смысла бултыхаться, остается лишь отдаться течению и надеяться, что кто-нибудь тебя выловит. А иначе ты не выйдешь из воды невредимым. Поверьте, уж я-то знаю. Видимо, я все-таки задремала, потому что в четыре утра меня ждало неприятное пробуждение. Мне кажется, или меня что-то ударило? Я подскочила с кровати, сердце бешено стучало в груди. Окно, как всегда, было широко открыто, и верхушки кладбищенских деревьев освещала россыпь звезд. Ночь была тихая и спокойная, как озеро. Ни единого всплеска.

– Наверное, приснилось, – сказала я удивительно невозмутимым и уверенным голосом. Наружу вышла та малая часть меня, которая умудрилась не испугаться до чертиков из-за того, что мне в ногу прилетело что-то твердое и холодное.

Хотя звучит это бессмысленно.

Я покачала головой, откинула одеяло, чтобы залезть под него, как разумный человек, и тут же взвизгнула и подпрыгнула на полфута, увидев монетки. Они были повсюду. И я не преувеличиваю.

Монетки были разбросаны по кровати, ковру, несколько даже оказалось на Том Самом Платье, которое все еще лежало на полу самой грустной кучкой на свете. Я нащупала в темноте лампу, включила ее и наклонилась разглядеть монетки, стараясь до них не дотрагиваться. В основном это оказались монетки стоимостью в один и два цента бронзового цвета, но нашлись и по двадцать, и по пятьдесят центов. Даже одна монета в два евро.

В моей спальне шел денежный дождь.

– Что происходит?! – спросила я вслух.

Тут в окно влетела очередная монетка, ударила меня прямо в лоб и вынудила меня эпично рухнуть вниз и накрыть голову, как во время учебной тревоги при землетрясении в начальной школе. Но к тому моменту, как я упала на пол, страх прошел. Я поняла, что происходит.

Кто-то бросал деньги в мою спальню. А значит, это либо чиновник пришел известить меня о том, что я выиграла в итальянскую лотерею, либо Рен пытается меня разбудить. Так или иначе, это сильно подняло мне настроение.

Я подбежала к окну.

Рен стоял футах в шести от дома. Он уже занес руку, чтобы бросить еще одну монету.

– Осторожнее! – Я снова плюхнулась на пол.

– Извини.

Я медленно поднялась на ноги. Пиджак и галстук Рена валялись на земле, и в руке, не занятой монетами, он держал белый бумажный пакет. Я была так рада его видеть, что хотелось его ударить.

Да, знаю. Противоречивые побуждения.

– Привет, – сказал Рен.

– Привет.

Мы уставились друг на друга. С одной стороны, мне хотелось кинуть в него То Самое Платье, с другой – спустить свои медузовы косы, чтобы он забрался по ним в комнату. Все зависело от того, зачем он явился.

Похоже, в нем тоже шла внутренняя борьба. Рен переступил с ногу на ногу:

– Не спустишься ко мне?

Я держалась ровно девять десятых секунды, прежде чем перекинуть ногу через подоконник и осторожно спуститься. Некоторые кирпичи выпирали из стены, и я опиралась на них, карабкаясь вниз.

– Не сорвись, – шептал Рен, вытянув руки на случай, если придется меня ловить.

Я спрыгнула, когда до земли оставалось всего несколько футов, и врезалась в Рена. Он неуклюже упал на траву, и мы оказались друг на друге. Мы тут же подпрыгнули, и Рен отошел, глядя на меня с необъяснимым выражением на лице.

– Ты могла сойти по лестнице, – сказал он.

– Лестницы для stronzos.

Рен улыбнулся:

– Ты ушла с вечеринки.

– Да.

Вдруг в окне Говарда загорелся свет.

– Говард! – прошептал Рен. Вид у него был такой, словно он напоролся на йети в дикой природе. Наверное, его всегда будет преследовать их первый разговор.

– Пойдем. – Я схватила Рена за руку, и мы побежали к забору в глубине кладбища, пытаясь – безуспешно – не спотыкаться о каждую оградку, попадающуюся нам по пути. Надеюсь, мы никогда не станем преступниками, потому что из нас выйдут худшие беглецы на планете, в этом я не сомневаюсь.

– Ни за что не поверю, что он нас не слышал, – запыхавшись, сказал Рен, когда мы добрались до задней стены.

– Все в порядке, смотри. Он погасил свет.

Скорее всего, Говард догадался, что происходит, и решил простить мне эту полуночную вылазку. Он и правда замечательный. Я повернулась к Рену, но из-за волнения мой взгляд соскальзывал с его лица. Рен, очевидно, страдал тем же.

– Так о чем ты хотел поговорить?

Он пнул кочку:

– Я, эм, еще не сказал тебе, что ты сегодня потрясающе выглядела. Это была твоя версия Того Самого Платья, да?

– Да. – Я опустила глаза. – Но, кажется, не сработало.

– Нет, наоборот! Поверь мне. Так там… на вечеринке. – Он шумно выдохнул. – Я очень расстроился, когда увидел тебя с Томасом.

Я кивнула, изо всех сил не обращая внимания на огонек надежды, загоревшийся в груди. И…

– Я должен извиниться. Тогда, в Риме, я тоже очень расстроился, когда ты сказала, что никогда-никогда-никогда-никогда не думала обо мне как о парне…

– Там было всего три «никогда»! – возразила я.

– Ладно. Никогда, никогда-никогда. Это был удар ниже пояса. А что касается Томаса, тут я полный идиот. Он же на вид как британская поп-звезда. И как с таким соперничать?

– Британская поп-звезда? – простонала я.

– Да. С наигранным акцентом. На самом деле он вырос под Бостоном, и, когда напивается, весь британский акцент улетучивается, и его голос напоминает крики фанатов на матчах по американскому футболу – ребят, которые еще рисуют буквы на своих пивных животах.