Может быть, попросит, чтобы ее украли, укутали, положили куда-нибудь, в уютную темноту, навсегда.

Мама, мама, роди меня обратно.

Катя собирала по ящикам стола крем, наушники, распечатанные письма, подарки сотрудников — керамическую мышь, фотографию с корпоративной пьянки (как же она ненавидела праздники), нитку бус, случайно затесавшуюся среди прочих предметов, зеркальце, даже пачку папирос «Козак», для смеха кем-то принесенную и забытую возле ее компьютера. Смахнула в ящик и забыла. Впрочем, один раз, когда не было «Слимс», достала вонючую, пахучую и выкурила. В горле першило.

Сейчас першило тоже. Не от табака — от обиды. Другим ярким чувством было облегчение: теперь не надо сидеть за компьютером, шелестеть бессмысленными бумажками, выслушивать глупости.

Катя стала чистить файлы. Лишние файлы с гороскопами, анекдотами, прогнозами погоды, смешными мультиками, скачанными из Интернета, удалила десятка два картинок, очистила память от лишних ссылок. Методично проходила все ветки папок. Вроде и не так много времени провела здесь, а накопилось всякого барахла.

Грохнуть, что ли, им напоследок тут базу данных?

— Игорь Валерьевич очень доволен сюжетом, — сказала Даша, входя в кабинет.

— Правда?

— Ну да. У тебя здесь приборка? Он просил, чтобы ты набросала вступительное слово в новый буклет. — Даша склонилась над ее столом, повела крашеным ноготком по бумаге.

— Ага.

Катя села в кресло-вертушку. Опустошение. Чувство каникулярной радости схлынуло. В этом офисе она может провести еще год. Или два. Или сколько захочет.

А потом перейти в другой офис. Спокойно, без потрясений. Без лишних потрясений.

— Ты что? — спросила Даша, всматриваясь в нее.

— В общем, я сейчас приду, — сказала Катя, — я просто иду покурить. Понятно? Просто иду покурить.

Стерильная любовь. Любовь без внутреннего заражения бредом, без инфицирования тоской, любовь без последствий, протекающая в открытой форме, быстро, безболезненно, без житейских, экзистенциальных, метафизических осложнений.

В какие-то дни Кате нравилась деятельность. Или, может, нравилась белая блузка и черный костюм, который хочешь не хочешь, совсем как в школу, надо надевать на работу — каждый день.

— Здравствуйте, вас беспокоит Арина Петровна. — Ровный, спокойный голос в телефонной трубке был Кате смутно знаком. — Могу я поговорить с Игорем Валерьевичем?

— Вы знаете, его сейчас нет, — сказала Катя, и удовольствие белой блузки сникло.

Необходимость врать — отрицательная сторона работы. Но Игорь Валерьевич просил не беспокоить.

— Тогда с Дарьей Слипченко?

Даша красилась и замахала руками, пусть, мол, перезвонят.

— Оставьте ваше сообщение, и я обязательно передам.

— Тогда, может быть, я могу поговорить с Екатериной Хохломской?

— Хохломская слушает.

— Очень рада вас застать. Знаете, это не так-то просто, — так же ровно и спокойно тек голос. — Я врач школы-интерната номер двести четырнадцать, вы были в одном из наших отделений.

— А, да-да! Здравствуйте, Арина Петровна.

Даша при звуках имени как-то напряглась. Или Кате показалось.

— Мы говорили с Игорем Валерьевичем. Вы же помните. Вы же тоже присутствовали. Так вот, я еще раз напомнить. Я видела сюжет, его показали по всем центральным телеканалам. Правда, конкретно наш интернат не упомянули, да и не важно, нас сотни по стране, все в одинаково бедственном положении. Особенно в регионах что делается. Вы знаете, что происходит в областях? На лекарства на одного ребенка в месяц выделяется 59 копеек, на питание — 50 рублей в день на ребенка, на моющие средства 500 рублей на квартал на школу, на юридические вопросы, такие, как оформление опекунства, поиск беглецов, возможные в связи с этим командировочные расходы, — 600 рублей на квартал на школу. Капитальные ремонты не проводятся десятилетиями, на учебники, одежду и постельное белье деньги не выделяются вообще.

— И… и что? Зачем вы мне это говорите? — смутилась Катя. — Вам мало перечислили денег?

— Денег? Игорь Валерьевич пока не перечислил нам денег. — Голос будто стал спотыкаться, падать. — Да мы и понимаем… Не такое быстрое дело. Я просто звоню… Напомнить, уточнить… Попросить…

— Арина Петровна, уважаемая. Простите. Я не знала. Я обязательно проверю вопрос, всех потороплю и перезвоню.

— Да, будьте добры… Прошу вас. Пожалуйста.

Катя повесила трубку. Обернулась к Даше. Молча вопросительно посмотрела на нее.

— А что? Что такое? — вдруг вскрикнула Даша. — Что случилось? Что стряслось? Чем там недовольны? Они что, вообще, они что, не понимают, — Она затрепыхалась, затрепетала вся, как подстреленная куропатка: Катя видела по телевизору, в передаче про охоту. — Мы им сделали такой пиар, такую раскрутку. Да им, наверно, каждый день после такого сюжета люди деньги переводят. Им все мало! Разожрались.

Катя вспыхнула — короткий, как фотовспышка, взгляд — и выскочила в коридор.

УЖАС СЛАБЫХ перейдет к потомкам. Жертвы рожают жертв.

Анна и Павел распрощались с Вениковым на улице. Дул ветер. Сверкала реклама.

— Мне в ту сторону.

— А, ну ладно. Я — в другую.

— Я с тобой, — сказала Анна и неопределенно махнула рукой. — Туда.

Веников побрел к метро, а они развернулись и зашагали вниз по бульвару.

— Знаешь, что мне напомнила наша общая встреча? — Павел засмеялся. — Эпизод практически из любого фильма. Завязка: Нью-Йорк тридцатых годов. Встречаются два друга и едут к третьему. Тот им говорит: да я завязал, давно женат, у меня фирма, копим ребенку на колледж. А они ему — не, ну типа давай грабить банк. И он их слушает сперва безо всякого интереса, а потом зажигается и такое начинает творить…

Уже совсем весенний ветер нес по небосклону клочки облаков, а сквозь рваные края синело небо, яркое, словно рана.

Она хорошо представляла, как он приходит домой после целого дня работы. Как садится вечером перед телевизором. Читает газету. Играет с ребенком. Как рассказывает ему сказки с теми же интонациями, которые сейчас звучали в разговоре с Вениковым, разве что более нараспев. Его темные волосы собраны в хвост на затылке. В глазах на бледном лице пляшут кисточки веселого огонька.

Анна помнит его тонкоруким пареньком. Отдаленный приятель, Сергей Балалеев, ревниво осведомлялся: «Он влюблен в тебя?» Она отвечала: «Он — человек идеи». Словно это и было ответом на вопрос.

— Москва — какой-то бредовый город, — сказал Павел. — Ты видишь человека — кажется, достаточно руку протянуть. Но завтра он исчезает, как не было.

Светлые глаза, как бы только что проснувшиеся, живые, голубая жилка пульсирует на виске, тонкая чистая сухая кожа, бородка, на просвет — как туман или пена, — Павел.