После открытий, совершенных Шлиманом и касавшихся эгейской культуры бронзового века, названной им микенской, – культуры, которую он считал современной созданию гомеровского эпоса[570], подлинный взрыв был связан с именем сэра Артура Эванса (1851–1941), раскопавшего в 1900–1905 годах Кносский дворец на Крите[571]. Как Шлиман немедленно «распознал» в Микенах гомеровскую культуру, так Эванс по первым же результатам раскопок на Кноссосе решил, что он открыл легендарный дворец Миноса с его лабиринтом и культом Минотавра. Пользуясь личным состоянием, Эванс смог не только раскопать, но и по своему вкусу отреставрировать Кносский дворец «Миноса», давший название всей минойской культуре. Часто при этом он жертвовал скучной научной строгостью в пользу воплощения своей мечты об открытом им Золотом веке европейской культуры. Утопическое видение этой «мирной» культуры выразилось, в частности, в том, что Эванс проигнорировал крепостные сооружения на Крите и полностью посвятил себя (в сотрудничестве с группой архитекторов и художников, в частности отцом и сыном Гильеронами[572]) реконструкции дворца – его удивительной архитектуры, его расширяющихся к небу колонн, похожих на пальмы, и поразительных по цвету и динамике фресок.

В отличие от Рериха и Богаевского архаизм Бакста являлся, по определению Волошина, не почвенным, а культурным; место ему было в Collège de France. «Он археолог потому, что он образованный и любопытный человек, потому, что его вкус петербуржца влечет ко всему редкому, терпкому, острому и стильному, потому, что он вдохновляется музеями, книгами и новыми открытиями. Необычайная его гибкость и переимчивость создает то, что сокровища, принесенные им из других эпох, становятся наглядными, общедоступными и сохранными, как черепки тысячелетних сосудов под зеркальными витринами музеев, как захлебывающиеся вопли иудейских пророков под прозрачным, неторопливым и элегантным стилем Ренана»[573]. В этом намеке на слабость и переимчивость Бакста, на его всекультурность, да еще со ссылкой на Ренана, под пером столь же культурного и европейски образованного Волошина, восхищавшегося Бакстом, нам трудно не узнать антисемитскую тень беспочвенного космополита, еврея, неспособного, в отличие от почвенных Рериха и Богаевского, на оригинальное творчество. Правда, право первородства Бакста худо-бедно восстанавливалось в следующих строках. В критской культуре, писал Волошин, еврейский художник узрел свое зеркальное отражение: «Какая иная древность могла быть Баксту милее, чем эта, когда архаические царевны – по библейской хронологии, современницы сотворения мира Еговой, носили корсеты, юбки с воланами, жакетки с открытою грудью с длинными рукавами жиго ‹…› В этой Критской культуре есть та изысканность форм и сознание сладости бытия, которые роднят ее с французским восемнадцатым веком»[574]. Именно в качестве еврея Бакст представлял собой мост, соединяющий Атлантиду (которую, кстати, некоторые мечтатели помещали в Палестине), минойский Крит и современный Париж. Мост этот был и объективным, и субъективным – интимно-личным. Нельзя не заметить, писал Волошин, сходства лица Афродиты-Мойры «с лицом самого Бакста, которое сквозит в ней так же естественно, как лицо Дюрера сквозит в его Христах»[575].

Статья Иванова об «Античном ужасе» появилась прежде статьи Волошина (последний на нее ссылался), сначала в четвертом номере журнала Золотое руно за 1909 год, а затем в книге По звездам, вышедшей в том же году[576]. Как верно писал Волошин, Иванову картина Бакста нужна была для демонстрации своей собственной философии, своего сложного сплава ницшеанства и неоплатонизма, истории, филологии и христианства. Но роль Бакста в ней была все же центральной и самостоятельной. Статья открывалась образом Мнемозины – покровительницы искусств и наук. Главным смыслом всех наук и искусств объявлялась именно память, воспоминание о мертвых[577] и одновременно воспоминание души о своей небесной родине[578]. Ибо не любая память у Иванова была матерью искусств и наук, а лишь та мистическая, воскрешающая память, что припоминала «забытое знание». Родиной этого знания был, по Иванову, Египет, научивший ему эллинов. Среди фрагментов этого знания одним из важнейших был рассказ об Атлантиде, сохраненный египетскими жрецами и поведанный Платоном в Тимее и Критии. Несмотря на то что современный мир утонул в материализме, эта мемориально-мистическая функция искусства не забылась. Некоторые художники, Бакст например, были еще на такое искусство способны[579].