что же ей теперь делать? Ждать, когда Павлик остынет и вернется?.. Или не ждать, а действовать?.. Она подходит к завешенному зеркалу. Если мамочка ее слышит, пусть ответит.

Складки простыни морщатся: а я говорила, предупреждала; родила невесть от кого – терпи.

Анна безропотно кивает: да, мамочка, конечно, я терплю, ты права, ты говорила, предупреждала, – между тем рука тянется к зеркалу, срывает белую тряпку. Сколько Анна себя помнит, даже в минуты душевной ярости мамочкины глаза были исполнены холодным спокойствием – сейчас мамочка растеряна: сорвав завесу, дочь застала ее врасплох.

Анна смотрит, набираясь решимости. Напоследок, прежде чем мамочка окончательно исчезнет, она, всегда покорная дочь, имеет право задать один вопрос. Мать обязана ответить: чего, чего она добивалась, терзая свою единственную любимую дочь?

Мать усмехается: единственную – да, но с чего ты взяла, что любимую?

Ну как же, мамочка! В детстве, когда мы вдвоем ходили в баню, вспомни, прежде чем усадить меня в чужую грязную шайку, ты обдавала ее крутым кипятком… Разумеется, обдавала! Только этого не хватало! Подцепить какую-нибудь пакость, заразу… А по утрам – по утрам ты меня причесывала – больно, но я терпела, я знала, это не со зла, а потому что тонкие волосы. Вплетала ленточки в косы… Ну уж, косы! Вот у меня – да, была коса, а у тебя – призрак матери хихикает – мышиные хвостики… Ладно, Анна готова согласиться, хвостики так хвостики. Вспомни, как ты мазала мои коленки зеленкой, а потом дула на ссадины, чтобы унять боль…

Призрак матери, стоящий в зеркале, молчит, словно набрав жидкой амальгамы в рот. Анна приглаживает волосы – мамочка отвечает ей тем же жестом. Со стороны дочери этот жест означает смирение. А со стороны матери?

– Помнишь, когда ты еще работала в школе, у тебя была умная приятельница…

Анна с готовностью подсказывает:

– Наталья.

Мать надменно вскидывает брови:

– Думаешь, мне есть дело до того, как ее звали?

– Я, мамочка, думаю о Павлике…

Пропустив ее слова, мать как ни в чем не бывало продолжает:

– Ты ведь тоже не помнишь имен.

– Как же, мамочка! Я помню.

– Ах, помнишь! Тогда скажи, как зовут твоего бывшего ученика?

В уме Анна перебирает имена: Ваня, Володя… Гоша…

– Я вспомнила! Сережа.

– Вот ты и ошиблась! – Глаза матери вспыхивают – и в то же мгновение гаснут. – В этом отношении ты пошла в отца. Я ж тебе говорила, твой отец не помнил имен. Ни имен, ни лиц… Не ври! – Мать хмурится, сводит брови к переносице. – Я все тебе говорила. Ты сама виновата – не пожелала меня услышать…

Анна покорно кивает: если мамочка считает, что во всем виновата дочь, ей, дочери, не привыкать. Но сегодня – да, сегодня она обязана помочь, подсказать, что же ей теперь делать, где искать своего исчезнувшего мальчика?..

– Вспомни, чтó говорила твоя приятельница…

Анна в задумчивости нагибается. Поднимает с пола белую простыню.

Простыня дрожит, ежится… Голос матери почти не слышен. Если бы даже и хотела, уже не в силах помочь.

Тем не менее Анна рада и такой подсказке, означающей, что мамочка не ушла из ее жизни, не сняла с себя ответственность за судьбу единственного внука.

В ней вновь вспыхивает лучик надежды.

– Да-да. Сейчас… Я немного подумаю и вспомню…

Она садится на табуретку, сжимает пальцами виски.

Что, что ей говорила Наталья? Первое, что всплывает в памяти: лампа с ангелом. «Нет, – Анна отгоняет попавшееся под руку воспоминание. – Ангел ни при чем». Там что-то другое – важное. Может быть, про идеальные семьи? В которых мать заботится о ребенке. А отец? Обеспечивает семью материально… И потом, когда ребенок вырастает, дает ему путевку в жизнь…

Анна горько усмехается: к ней, к ее семье это не имеет отношения.

Но что, что же тогда имеет?

Если ей не изменяет память, Павлик упомянул про какую-то игру. Вряд ли он имел в виду настольную – нет, настольными играми ее сын увлекался в детстве. «Значит, – она наконец догадывается, – подвижную». В какие играют во дворе…

Когда Анна – стремглав, как была в тапочках, – кинулась вниз по лестнице, было еще светло. Но пока она, поминутно оглядываясь и поводя лучиком надежды, обегает двор и ближайшие к дому окрестности, ей на плечи ложится сумрак, мало-помалу перетекающий во мглу – не то чтобы беспросветную, слава богу, она не в лесу, а в городе, под защитой коммунальных служб, неусыпно следящих за тем, чтобы повсюду горели фонари.

В помощь фонарям – тонкий лучик надежды, которым Анна упирается в парковую ограду. Маленький Павлик боялся за нее заступать.

На мгновение Анне представляется, будто он снова маленький, здесь, рядом, – кажется, протяни руку и коснешься его светло-русых шелковистых волос. Анну захлестывает волна нежности: будь ее воля, она осталась бы там, в далеком прошлом, где она его единственная защита от всех превратностей жизни, которые ему предстоят.

Погружению в сладостное прошлое мешает рас-катистый смех, перемежаемый неразборчивыми выкриками. Вглядевшись, Анна различает веселую беззаботную компанию: парни и девушки собрались в парке, за оградой, чтобы – как это водится у молодежи – посмеяться и вволю поболтать.

В их дружной оживленной многоголосице солирует мальчишеский голос – нетвердый, но в то же время рассудительный. Анна не прочь принять его за голос сына. Ее мальчик вырос и примкнул к компании сверстников – все лучше, чем сидеть дома или якшаться с подозрительным парнем: такая нежелательная дружба не доводит до добра.

Положившись на то, что подсказывает ей материнское сердце, Анна хочет окликнуть сына, но вовремя спохватывается: а вдруг эти новые друзья станут дразнить его маменькиным сынком и хлюпиком? Дети бывают такими жестокими – ей ли, учительнице с многолетним стажем, этого не знать.

Чтобы не подвести своего мальчика – и в то же время убедиться, что с Павликом не случилось ничего дурного, – она не станет его окликать. Только пройдет мимо…

С этой мыслью, обогнув парк, Анна углубляется в пустынную аллею; дойдя до скамейки, занятой веселой компанией, останавливается немного поодаль, вглядываясь в тьму, но не вступая в желтоватый окоём, обозначенный колеблющимся светом фонаря.

Тот, кого она, стоя за оградой, приняла за Павлика, сидит, вольготно раскинувшись. Заметив Анну, он смолкает на полуслове, коротким прицельным щелчком посылает недокуренную сигарету в урну (описав ленивую траекторию, непогашенный окурок приземляется, не долетев) – и встает.

Анна видит его лицо. В свете фонаря оно кажется плоским и широким – приплюснутым. Глаза, утопленные в скулах, смотрят на нее пристально, будто ощупывают. Обращаясь к компании, он что-то цедит сквозь зубы, кривя растянутый, похожий на рыбий рот.

Под острым, леденящим душу взглядом Аннина душа обрывается – но вместо того чтобы бежать, она делает шаг ему навстречу: безотчетно, словно он, холодный человек-рыба, перекусил тонкую ниточку, которой ее живая, робкая душа крепится к