телу, перехватил безвольно свисающий кончик и тянет к себе – туда, где она непременно задохнется, наглотавшись стоячей воды.

Бледные губы склабятся, собираясь в довольную усмешку: по всему видно, что ему нравится ее жалкий, неподдельный страх. Зажмурив глаза, Анна думает: сейчас, сейчас он подойдет и до меня дотронется… От этой гадливой мысли ее бросает в жар.

Но он не подходит – стоит, шевеля широкими, словно вывернутыми наружу ноздрями. Будто дышит ее страхом, как запахом крови, которая сочится из раны, нанесенной Павликом; кровь падает на землю полновесными каплями – этого уже не скрыть.

Голос ее крови нашептывает: перед нею враг, лютый и жестокий; она должна собраться, мобилизовать последние силы, чтобы не даться в лапы безжалостному злу. Голос крови ударяет ей в голову: в его могучем направленном ударе собран весь букет несправедливостей, с которыми Анна сталкивалась в своей жизни, – словно это не память, а ее кровь, струясь по венам и артериям, трудолюбиво и усердно собирала букет, составленный из незаслуженных обид, складывала их одну к одной – как цветок к цветку. Этим колким сухим букетом – Анна сжимает его в руке, держит на отлете – она отхлещет эту злобную тварь по щекам, по наглой рыбьей морде.

Сейчас она не тень, на которую волен наступить всякий, кто захочет. Она – человек, сотканный из плоти из крови. Впервые в жизни ей не требуется посторонняя помощь, чтобы дать отпор наглецу.

Уловив в стоячей воде посторонний запах, сухой и острый, ее враг поводит носом. Прежде он с таким не сталкивался; даже не знает, с чем такое едят. Его приплюснутые ноздри трепещут. Пряча жалкую растерянность за кривой ухмылкой, он покачивает бедрами, оттягивая момент броска.

Стая, собравшаяся у него за спиной, глухо ворчит и ропщет. Анна слышит невнятный гул, несущий смутную угрозу. На кого эта угроза направлена: на нее или на него?

В отличие от Анны, он, вожак, знает на кого.

– Чо, думала, не узнаем? Не узнаем тебя – да?.. – Судорожным круговым движением, взвинчивая себя, он поддергивает брюки.

Гул, исходящий от стаи, сменяется довольным урчанием. Погружаясь по локти в кипящее варево, вожак бросает им куски бараньей туши – разделанной и разваренной:

– У-у-у! Шлюха дешевая. Всех на районе обслужила. И хачиков, и чурок.

Жирные куски исходят смачным, таким аппетитным соком – стая рвет их зубами, глотает не разжевывая, деловито облизываясь и скалясь.

Анна видит их глаза – сияющие, неутолимые: они предвкушают удовольствие.

Вперед выходят девочки. Нежные лица, покрытые жирным слоем косметики, производят на Анну отталкивающее впечатление. Будь они ее ученицами, она выгнала бы их из класса. С приказом: смыть.

Остановившись в двух шагах от Анны, они моргают слипшимися ресницами – такими длинными, будто это не ресницы, а крылья ночных бабочек, располосованные чьей-то злой, жестокой рукой.

В желтом свете фонаря их веки, обезображенные краской, кажутся темно-синими. Девочки похожи на утопленниц. Аннино отзывчивое сердце трепещет от жалости: они – запущенные дети. Но дети не виноваты. Виноваты взрослые. Не привили элементарных правил общежития; не объяснили, где добро, а где зло.

Дети – пластичный материал; детская психика сродни пластилину. До ребячьего сердца достучаться непросто. Но Анна готова попробовать – даже сейчас, в этих трудных обстоятельствах, когда ее застали врасплох.

Девочки, подступая вплотную, берут ее в плотное кольцо. Стоят, разглядывая Анну с каким-то мрачным, но живым интересом. Будто она ядовитое насекомое, которое надо уничтожить. Они хихикают и переглядываются, преодолевая страх.

Прежде чем цепкие девичьи пальцы вцепляются ей в волосы, Анна успевает все понять (не учительским, а глубинным животным чувством) – понять и рвануться, разорвать прочное кольцо молодых тел, так и пышущих жизнью.

Она бежит, не разбирая дороги, разбрызгивая лужи.

Мальчики стоят у скамейки. Свистят вслед. Гулкий, беспорядочный свист мешается с отчаянным визгом: сорвавшись с места, девочки преследуют упущенную, ускользнувшую из рук добычу.

Добыча, потешно прихрамывая, сворачивает на боковую дорожку.

Осталось несколько шагов, и она спасена: рука коснется теплой, согретой солнцем ограды – она вырвется, победит сгустившуюся тьму. Словно в подтверждение ее последней надежды, впереди, за кустом, разросшимся до размеров дерева, что-то шипит и вспыхивает. Анна инстинктивно отшатывается. Подошвы домашних тапочек скользят по газонной траве.

В том, что, потеряв равновесие, она спотыкается и падает, виновата не вспышка света, а вечерняя, павшая с небес на землю роса.

IX

Сейчас, нарезая круги, меряя злыми шагами темноту окрестных улиц, он жалел не о том, что не сдержался, наорал, обозвал ее дурой – любой бы на его месте… А о том, что ушел. Хлопнул дверью. Вместо того чтобы запереться у себя в комнате. И пусть бы скреблась, стучалась, каялась в содеянном… Ушел, отрезав всякую возможность спокойно, без нервов осмотреться. Главное, проверить флешки, которые он, словно предчувствуя такой поворот событий, рассовал куда только мог – как в детстве, когда устраивал тайники. Ухватившись за эту мысль, как за соломинку, хотел было позвонить, спросить, куда они лазали? А в ящики? А под матрас? Достал из заднего кармана смартфон. Мельком отметив, что зарядки осталось с гулькин нос, представил, как она разноется. Да еще и соврет. Скажет – не лазали, а когда он вернется и проверит, окажется, очень даже лазали. И все рухнет безвозвратно и окончательно…

Чтобы не лишить себя последней хлипкой надежды, соорудил для нее подпорку: все это так несправедливо, что просто не может быть. И, сделав вид, что этим утешен, попытался осмыслить ближайшую – на ночь – перспективу.

Скамейка в парке? Во-первых, холодно; во-вторых, полицейский патруль, гоняющий бомжей.

Было еще и в-третьих. Его компьютерный быстрый ум, идя на поводу у въевшейся в плоть и кровь привычки, уже рисовал безумную картинку: как его, подхватив под белы руки, волокут, тащат в ближайший полицейский участок, запирают в обезьяннике – где он сидит в компании алконавтов и прочих вонючих персонажей, трясущих у него перед носом грязными лохмотьями. Мать, конечно, прибежит, будет упрашивать, совать дежурному полицаю его паспорт с пропиской. Но дадут ли позвонить? Достоверного ответа на этот вопрос у него не было. Он вздохнул – и решил не искушать судьбу.

Благо с последней встречи (усмехнулся: последней и единственной) остался номер телефона. Даже прикинул, что наплести: мать на даче, забыл ключи. Но ничего не понадобилось. Вы-отец не дослушал, продиктовал адрес: угол Гагарина и Орджоникидзе. Короче, на метро до «Звездной», а там пешком. Да и по голосу понятно, что рад звонку.

Хотел пройти через парк – но остановил себя. Передернул плечами, пытаясь изгнать из памяти то, чего с недавнего времени боялся до тошноты, до дрожи, – с тех пор как недели две назад нарвался на компанию гопников, уродов, и позорно бежал, каждой мышцей,