А может, я подозревала, что уже так далеко зашла, что назад не повернуть. Как бы то ни было, с того момента как Шехтман подал мне руку, чтобы помочь забраться в джип, я на все соглашалась. Насколько я помню, единственный вопрос, который я задала, был про Фридмана.

Я объяснила Шехтману, пока мы пили кофе, что беспокоюсь насчет Фридмана. Я хотела знать, куда они его отвезли и все ли с ним в порядке. Но Шехтман никак не отреагировал на имя Фридмана, а когда я надавила, признался, что никогда не слышал ни про какого Фридмана. Шехтман, судя по всему, появился в этой истории посередине действия, не зная ничего о том, что было до того, как меня передали на его попечение, и о том, что будет дальше. Он знал только свою роль, которая состояла в том, чтобы отвезти меня вместе с чемоданом и собакой от блокпоста на границе Иерусалима до хижины в пустыне. Наверное, так и делают дела в армии, никогда не рассказывают никому из участников всей истории. В армии концепция повествования должна быть совсем другая, подумала я. Привыкаешь обходиться своим маленьким кусочком этого повествования, не представляя, где его место в общем целом, но при этом не приходится беспокоиться о целом, потому что где-то кто-то, кто все знает, уже все продумал до последней детали. История существует; кто знает, откуда она взялась и куда идет, тебе нужно только заняться своей частью и отполировать ее так, чтобы она блестела во тьме, которая тебя окружает. При такой модели действительно казалось чистым тщеславием даже воображать, что можно знать все целое, и, задумавшись об этом, я тоже на мгновение забыла о Фридмане. Однако когда я заметила, как Шехтман смотрит на меня поверх кофейной чашки, тревога вернулась ко мне с такой силой, какой я не ожидала. Я бы многое отдала, чтобы мне сказали, что с Фридманом все в порядке. Я слишком мало его знала, но сейчас я скучала по нему так, как скучала по дедушке в тот последний день, когда видела его живым в больнице, когда я попрощалась, а он крикнул мне вслед: «Возвращайся, если сможешь. – А потом: – Иди, я подожду. Если не услышишь от меня ничего, открой дверь». Мне казалось, что Фридман пытался сказать мне что-то, что я не успела вовремя понять.

«Я должна знать, что с ним стало», – снова сказала я Шехтману. Наверное, моя тревога была очевидна, потому что он положил руку мне на плечо и попросил не беспокоиться. Меня переполнила благодарность, и мне хотелось ему верить. «Наверное, так все и начинается у пленников, которые привязываются к своим тюремщикам, – подумала я, – один маленький неожиданный жест милосердия порождает то, что можно назвать только любовью». Я представила, как мы смотрим футбол по маленькому телевизору, который Шехтман привезет на мой день рождения, но поймать передачу получается только на арабском.

«Вы знаете, что у меня есть дети?» – тихо спросила я его, желая продлить момент близости. Он покачал головой. «Два мальчика, – сказала я ему. – Старший, наверное, примерно вдвое вас моложе». – «А младший?» – спросил он вежливо. Почему-то, не знаю почему, я сказала: «Младший, наверное, стоит у окна и прямо сейчас ждет меня».

Я наблюдала, как в глаза Шехтмана просачивается капелька тьмы. Может, я пыталась его испытать, проверить, каковы его истинные чувства. Но, опустив взгляд, я увидела, что у меня дрожат пальцы.

Остаток кофе мы допили молча, а потом ему пора было уезжать. Он предложил мне сигарет, и я их взяла, как взяла бы все что угодно, что он мне предложил. Я смотрела, стоя в дверях, как он садится на пассажирское сиденье рядом с водителем. Я еще долго видела джип, который становился все меньше и меньше, пока наконец не превратился в облако пыли, а когда исчезло даже облако, я вернулась обратно в дом.

Я вымыла чашки, оставила их сушиться на краю раковины и налила собаке еще воды. Потом пошла во вторую, и последнюю, комнату дома и поглядела на чемодан, так и стоявший возле двери. Для этого момент еще не настал, решила я. Вместо чемодана я обратила внимание на несколько старых книг на полках. Все они были на иврите, и я попыталась разобрать названия. Взгляд мой притянула одна. Она называлась לארשי תורעי – «Леса Израиля», и внутри были черно-белые фотографии мест, которые выглядели совсем не похоже на Израиль: дикие леса, где теоретически тебя все еще могли взрастить волки, густые темные леса, засыпанные снегом. Я долго рассматривала фотографии, и, поскольку не могла разобрать подписи, пришлось довольствоваться их придумыванием, но придумать, что может говориться в подписях к фотографиям лесов, которые не могли расти в Израиле, собранным под заголовком «Леса Израиля», было сложно, но зато можно было от души наслаждаться волшебством этого несоответствия. На одной фотографии я разглядела маленького белого зайца, почти невидимого на снегу.

В кладовке нашлись кое-какие проржавевшие инструменты, пара лопат, что-то вроде металлического доильного ведра, аптечка, несколько мотков веревки, шерстяной шарф, холщовый рюкзак и кожаные шлепанцы с сильно сношенными каблуками. Я скинула туфли, надела шлепанцы и пошла в ванную. Вода из крана текла коричневая, как будто через трубы шла сама пустыня, а вот в кухонном кране вода была просто мутная и горькая. Я попила оттуда.

Осмотрев все, что можно было осмотреть внутри, я вышла исследовать то, что было снаружи. Сбоку дома стоял небольшой стол для пикников, испещренный царапинами от ножей, а за домом – каменный колодец с крышкой. Где-то тут явно был подземный источник или водоносный пласт, потому что вокруг дома росло много кустарника и три-четыре небольших колючих деревца. Тамариск, наверное, или акация. Скоро сюда придут дожди, и пустыня покроется зеленью, но пока тут было сухо и голо, кроме немногих отдельных проблесков жизни. Я заметила много животных; наверняка где-то здесь у них водопой. В холмах водились горные козлы и семейство маленьких антилоп, пришедших пожевать кустарник, один раз мимо дома пробежал фенек с рыжим мехом, огромными вытянутыми ушами и маленькой тонкой мордочкой и заглянул в открытую дверь, как будто надеялся столкнуться с кем-то знакомым. Но когда увидел меня, то убежал, не желая знакомиться. Мышей тоже хватало, они бегали туда-сюда, как хотели.

Только изучив дом внутри и снаружи, я подошла к рабочему столу. Непринужденно подошла, надо отметить, вовсе не собираясь ничего там делать, тем более писать. И только тогда, сев за стол и машинально положив пальцы на клавиши пишущей