Пригласил его директор по натурным съемкам, и именно он сейчас разглагольствовал, сидя над второй чашкой эспрессо, пока они ждали Яэль в кафе в Аджами. Эпштейн не спал с четырех утра и много дней ни с кем не разговаривал. Однако директор по натурным съемкам, который носил лаконичный «ирокез», чтобы обойти проблему залысин, и был достаточно тощ, чтобы сойти за наркомана, но слишком дружелюбен и обходителен, чтобы нуждаться в наркотиках, заполнял его молчание такими объемами разговора, что от Эпштейна уже ничего не требовалось. Израильское кино, заявил он Эпштейну, находится на пике своих творческих возможностей. До 2000 года настоящие израильские таланты кино не снимали. Когда Эпштейн спросил, чем занимались настоящие израильские таланты до 2000 года, директор по натурным съемкам очень озадачился.

Прошло полчаса, Яэль не пришла, так что директор по натурным съемкам заказал у юной официантки третий эспрессо, достал телефон и начал показывать собеседнику, который не мог от него сбежать, видео и фото своей работы. Эпштейн изучил фотографию старого дома в Иерусалиме с сумрачной, словно погруженной под воду гостиной, где было много книг и картин маслом, а за окном виднелся окруженный стеной маленький сад. В самой комнате не было ничего особенного, подумал он, но ее составные части сливались во что-то несомненно теплое, осмысленное и притягательное. Директор по натурным съемкам сказал, что посетил пятьдесят домов, прежде чем наткнулся на этот. Как только он туда пришел, сразу понял, что это то самое место. Для съемок ничего не надо было двигать, ни одного предмета мебели. Даже свернувшийся на стуле песик был идеален. Но сколько же сил ушло на то, чтобы убедить хозяев! Он ходил к ним четыре раза, причем в последний раз принес старую деталь, которая хозяевам требовалась для починки годами протекавшего крана, а деталь он добыл у водопроводчика, в мастерской которого как-то раз снимал одну сцену. Вот это и решило все дело: маленький медный кружок, за которым они гонялись много лет. Однако, как только он уговорил хозяев, вмешалась соседка из дома рядом. Старуха делала все, что могла, чтобы помешать им. Она целый день сидела у окна, орала на них и отказывалась держать свою кошку в доме. Даже наоборот, она намеренно выпускала кошку, как только начинали работать камеры. Съемка сцен постоянно прерывалась из-за этой сварливой бабки, которая едва не свела с ума задерганного режиссера. Но он, Эран, справился с ситуацией. Он слушал, прислушивался и наконец понял, что старуха ревновала, что она, как ребенок, чувствовала, что ее куда-то не пускают, не уделяют ей внимания, и достаточно было предложить ей крошечную роль в массовке, чтобы она немедленно начала им помогать. Им десять раз пришлось переснимать кадр, где ее катят по тротуару в коляске, которую он взял в цехе реквизита, потому что каждый раз она или широко улыбалась в камеру, или пыталась вставить импровизированную реплику. Правда, в конце концов дело того стоило: с тех пор старуха стала тише воды, ниже травы, а кошку сторожила так, будто это питон, который – если вдруг сбежит, боже упаси – может сожрать ее фильм целиком. Да, сразу не подумаешь, но поиск подходящей натуры не самая важная часть его работы. Основная суть в контроле границ между этим миром и тем, который пытается создать режиссер. Из имеющейся реальности: домов и улиц, мебели и погоды – режиссер стремится создать другую реальность, и на время съемок, сколько бы это время ни тянулось, границы между этими реальностями должен охранять он, Эран. Следить, чтобы ничто ненужное из нашего мира не проникло в тот, другой мир и никоим образом не нарушило и не грозило уничтожить хрупкие условия его существования. А для этого нужно иметь множество разных талантов. Самое важное – это уметь справляться с людьми. После того как заканчивались многонедельные съемки, сказал директор по натурным съемкам, он так уставал использовать этот навык, что ему хотелось только одного – стать отшельником и мизантропом. «И что вы тогда делаете?» – поинтересовался Эпштейн.

Но в этот момент пришла Яэль, извиняясь за опоздание, но при этом излучая такое спокойствие, будто только что сошла к ним с живописного полотна. Эпштейну и до того не особенно хотелось говорить, но теперь он в очередной раз обнаружил, что в ее присутствии почти лишается дара речи. Она привела с собой Дана, режиссера. Лет сорока, с маленькими глазками и острым выдающимся носом животного, которое большую часть времени проводит под землей, лихорадочно пытаясь прокопать путь к свету. Эпштейн с ним уже встречался, и режиссер сразу ему не понравился. У него явно были виды на Яэль. Когда Эпштейн представлял ее в объятиях Дана, в руках, покрытых племенными татуировками, ему хотелось плакать.

Директор по натурным съемкам принялся взволнованно описывать найденное им место: пещеры в том районе, где нашли свитки Мертвого моря, но достаточно далеко от археологических раскопок, так что там можно снимать без получения разрешения, а вид открывается совершенно нетронутый, не отличить от библейского. Пещеры невероятные уже тем, как они освещаются – наверху отверстие, в которое попадают лучи солнечного света. Вполне возможно, что сам Давид там прятался. Ну или как минимум две тысячи лет назад там жили ессеи, готовясь к войне сыновей света против сыновей тьмы.

Но у режиссера и Яэль, сына тьмы и дочери света, было плохое настроение, и никакая пещера, не важно, насколько аутентичная, не могла его исправить. Сегодня утром они получили плохие новости: ни Hot, ни Yes не согласились. Яэль объяснила Эпштейну, что на основании краткого содержания и сценарного плана, которые она написала, они получили гранты на постановку и от Иерусалимского фонда кино, и от Фонда Рабиновича. Сначала казалось, что этого хватит, но потом они поняли, какого порядка бюджет понадобится, чтобы сделать фильм как следует, и стало ясно, что этих средств недостаточно. Они надеялись, что какая-нибудь большая кабельная компания поддержит проект, но ни одна не захотела. Съемки должны начаться через две недели, и если срочно не появятся какие-то другие источники финансирования, работу придется притормозить.

«А сколько вам нужно?» – поинтересовался Эпштейн инстинктивно.

Его деревья росли в кибуце в Киннерете. Через месяц после того, как он подписал документы о пожертвовании двух миллионов долларов, Эпштейну предложили посмотреть на них. Глава Еврейского национального фонда, вернувшись из поездки по Южной Америке, лично его отвезла. Они пообедали в