Дубенский. – Это все говорили. Когда приезжаешь в канцелярию, то спрашиваешь: «Когда поедем?» – «Неизвестно».

Председатель. – Под 11–12 февраля вы делаете такую запись (читает): «17 февраля вступает в должность генерал-адъютант Алексеев; у него остается Гурко{205}. Говорят, что ставка будет в Царском, т. е. там останется государь и очень ограниченный при нем состав. Если это осуществится, будет неладно. Влияние Александры Федоровны вырастет, а это не на пользу интересам России».

Дубенский. – Опять-таки должен сказать, что когда я это писал, то, я помню, я не хотел сказать, что будет явная измена, но вообще такое влияние женское в таком серьезном деле, как в ставке, где с утра до вечера все должны работать, влияние Александры Федоровны и всей женской компании несомненно имело бы ужасное действие.

Председатель. – Вы в предыдущей записи заносите слова императрицы Марии Федоровны о том, что «Александра Федоровна совсем сойдет с ума». Разве окружающие лица считали, что Александра Федоровна нездорова психически?

Дубенский. – Мы считали, что то, что делается по отношению к Распутину, ее мистическое настроение, совершенно не соответствует духу православной церкви, потому что все эти тайнички – это психоз.

Председатель. – Что значит тайнички?

Дубенский. – Это в соборе маленькие ниши, где она молилась, в старину это называлось тайнички. Это показывало, что у нее крайне потревожены нервы. Это не мои слова, это слова Марии Федоровны, которая считала, что она ненормальная и сумасшедшая, и думала, что она совсем сойдет с ума. Лично я, например, в этом отношении не согласен с Марией Федоровной. Я нахожу, что императрица Александра Федоровна в высшей степени нервный человек, но твердый, и до сумасшествия далеко.

Председатель. – 22 февраля, в среду, вы начинаете свою запись словами (читает): «Отъезд государя в ставку. Этот отъезд был неожиданный, многие думали, что государь не оставит императрицу в эти тревожные дни. Вчера прибывший из Ялты ген. Спиридович говорил, что слухи идут о намерении убить Вырубову и даже Александру Федоровну, что ничего не делается, дабы изменить настроение в царской семье, и эти слова верны». Почему вы делаете эту запись? Как вы объясняете этот неожиданный отъезд в эти тревожные дни?

Дубенский. – У меня 21-го был Спиридович, который только что приехал из Ялты; он часа полтора сидел и рассказывал то, что я записал. Он признавал, что уезжать из Петрограда невозможно, потому что тут накопляются такие события, которые, по его мнению, должны были бы государя остановить. Простите, я не совсем понял ваш вопрос.

Председатель. – Эта запись состоит из двух частей; вы изволили сейчас повторить вторую запись, а меня интересовала первая – почему вы и другие думали, что государь не оставит императрицу в эти тревожные дни, и чем вы объясните неожиданность этого отъезда?

Дубенский. – Насколько я припоминаю, кажется, было так: государь ехал на короткое время, 1 марта он должен был вернуться сюда, и решено было, что он поедет, а 1 марта вернется, и уже тут были разговоры о создании нового ответственного министерства, был целый ряд соображений; но, очевидно, что-то произошло, что мне, вероятно, было неизвестно, почему мы вдруг, внезапно уехали. Какие были соображения, я не могу вам объяснить. Вероятно, Алексеев его вызвал или были какие-нибудь события, о которых я не знаю.

Председатель. – Как вам объяснял ген. Спиридович свой приезд в Петроград?

Дубенский. – Когда Спиридович приехал ко мне утром, он говорил, что у нас идет полное падение императорской фамилии, и ничего ровно не делается для того, чтобы поднять ее престиж. Что в Ялте можно многое сделать, в смысле призрения раненых и больных, и он многое сделал, но все это по личному своему почину, и никто даже не подумал присоединить к этому имя государя и государыни, о них совершенно забыли, и это в самой резиденции государя, а вместо того идут разговоры, что хотят Вырубову и государыню убить. Он приехал хлопотать о создании каких-то новых учреждений в Ялте.

Председатель. – Генерал, что предпринималось в связи с ожидавшимися волнениями в Петрограде? Кое-что вы занесли в свой дневник – это перемена частей гарнизона, замена одних другими, а еще что?

Дубенский. – Положительно не помню. Я потом узнал о пулеметах. Должен сказать, что я оказался очень не прозорливым: я думал, что никакого восстания не будет, это было мое искреннее мнение. Поэтому, когда я уезжал, жена и дети волновались, а я говорил: «Не стоит волноваться, ничего не будет». Оказалось, что я ошибся.

Председатель. – Я пропустил одну запись, более раннюю, на которой мне хотелось бы остановить ваше внимание; она относится к 4–6 января. Вы пишете: «Определилось, что Государственная Дума и государственный совет соберутся не 12 января, а 14 февраля. Это очень мудрое решение, ибо собрать Государственную Думу в дни, когда ждут и жаждут всероссийского скандала, немыслимо. В этот месяц многое успокоится, забудется, произойдут события, и Государственная Дума может начать свою деятельность».

Дубенский. – Вас, вероятно, интересует выражение «произойдут события»?

Председатель. – Да.

Дубенский. – Я помню, это события на фронте, т. е. то, что заставит Думу немножко спокойнее отнестись к политическим событиям. Я ничего не знал и не мог намекать на что-нибудь другое.

Председатель. – Вы не знали о вызове Маклакова ко двору и о проекте манифеста, который он писал, о предложении не прерывать занятий Думы, а распустить ее?

Дубенский. – Эти разговоры были в обществе, а о вызове Маклакова я не слышал. Если бы я слышал, я бы наверное занес это.

Председатель. – Я пропустил еще другое место, относящееся к тому же времени. Вы отмечаете в дневнике 5 января: «Назначен военным министром ген. М. А. Беляев, а Шуваев{206} ушел в государственный совет. Шуваев был очень ограниченный и лукавый человек, улыбавшийся Думе». Вы не знаете об обстоятельствах назначения Беляева, и почему у вас составилось представление о Шуваеве, как о человеке, улыбавшемся Думе?