Дубенский. – Безусловно, государь был пассивен, потому что не хотел усугублять положения. Предполагали, что он делал это нарочно, чтобы развились события, но этого никогда не было. Я лично, если бы и был там, я бы сделал скандал, я бы сказал: «Ваше величество, или вы меня увольте, или повесьте, но так нельзя делать». Вот мое убеждение. Я Фредерикса выделяю, это человек безусловно чистый, он старый, конечно, не очень, может быть, бойкий в соображении, но на самом деле не такой глупый, очень тактичный, преисполнен долгом службы царю и родине, и будь он поживее, помоложе, а главное имей он хоть малейшее значение, он только это и мог сделать. Алексеева я хорошо знал, но не знаю, в какой области он соприкасался с государем.

Председатель. – Вы не изволили меня понять в первой части вашего ответа. Я думал, что вы объясните такое пассивное отношение окружающих в такие грозные для личности царя и для династии дни некоторыми общими свойствами этих людей, окружающих его с одной стороны, а с другой стороны, некоторой чертой общепринятого в этой среде. Может быть, как историограф, вы наблюдали, что в среде, окружавшей царя, считалось признаком дурного тона говорить на политические темы?

Дубенский. – Совсем нельзя было говорить.

Председатель. – Можно было говорить о шахматной игре, о чем угодно, но не о политике?

Дубенский. – Можно было только отвечать на вопросы. По истории он со мной говорил, он великолепно историю знает, и очень интересовался, но притти и что-нибудь сказать тому, кто не имел права – было нельзя. Характерной чертой Николая II было то, что он верил только тому, кто им поставлен. Характерный про него анекдот был. Про него говорили, что, если он кушает суп, и ему Долгорукий-гофмаршал скажет: «Ваше величество, суп невкусный», он оставит и не будет есть, если же я ему скажу: «Ваше величество, это суп невкусный», он на меня посмотрит, и будет продолжать есть. Он совершенно отдавался тому лицу, которое он поставил; мы все считали, что это идеальный конституционный монарх: он поставит министров, министры будут приходить, он все будет утверждать. Вот мое искреннее мнение.

Председатель. – Но как это ваше мнение, несомненно, искреннее, вяжется в вашем сознании с громадным влиянием на государственные дела этих безответственных сил? Ведь вы знаете, что многие события большого государственного значения были внушаемы тем же Распутиным, может быть, правда, через посредство Александры Федоровны, – это смягчает положение, но внушались лицом, которое не занимало положения?

Дубенский. – Я объясняю это тем, что он всецело доверял своей супруге; он считал, что она человек искренний, добрый, желающей добра и т. д. Поэтому, когда она к нему приходила и говорила: «Ты, Никс, должен сделать то, другое, третье», – он подчинялся.

Председатель. – Но это уже неконституционно?

Дубенский. – Тогда конституции не было. Если бы она была, он бы совершенно устранился.

Председатель. – Будьте добры припомнить (хотелось бы это установить, так как это имеет некоторое значение), каким образом у вас в ставке узнали о роспуске Государственной Думы и государственного совета?

Дубенский. – Лично я узнал из телеграмм. Кажется, 26-го (февраля) Дума была распущена?

Председатель. – 25-го подписан указ, т. е. не подписан, а был датирован кн. Голицыным.

Дубенский. – Я получил телеграмму «Распущена Дума», и на меня это произвело очень большое впечатление. Я думал, что из-за этого произойдут большие события; затем, что этот роспуск не имеет никакого смысла, так как никто не разойдется, судя по настроению. Так и случилось.

Председатель. – Дальше у вас такая запись: «В вечерних телеграммах стало известно, что именным высочайшим указом распущена Дума и государственный совет, но это уже поздно…» и т. д. Вы были там в довольно тесном кружке, – значит тоже, из телеграмм, узнали о роспуске Государственной Думы?

Дубенский. – Я думаю, что Нилов, Федоров, тоже из телеграмм узнали, но Фредерикс, Воейков, Алексеев, имели прямое сношение с государем. Государь слушал только тех, которые имели право говорить, – Воейкова, Фредерикса, Алексеева. Больше никто не мог. Долгоруков мог говорить только о гофмаршальском столе, я мог говорить, когда спросят, об историографической записи.

Председатель. – Неужели вы допускаете мысль, что такое крайней важности событие, как роспуск, в такой момент, законодательных учреждений, если бы оно было известно Воейкову, Федорову и Алексееву, не дошло бы до вас? Ведь вы же общались?

Дубенский. – Очень могло быть. Я думаю, что это по части доклада Алексеева. Такие события большой государственной важности докладывал он, как начальник штаба верховного главнокомандующего, а Воейков этого не касался. Сам Фредерикс не знал, что войска перешли на сторону восставших. Я думаю, что все держал в руках Алексеев, и он все это докладывал государю, но это область моих предположений.

Председатель. – Вот что у вас записано: «27-го февраля, понедельник. Могилев. Из Петрограда вести не лучше. Была, говорят, сильная стрельба у Казанского собора, много убитых со стороны полиции и среди народа. Говорят, по городу ходят броневые автомобили. Слухи стали столь тревожны, что решено завтра, 28-го февраля, отбыть в Петроград. Затем из Харькова телеграфируют: губернское земство обратилось к населению с просьбой – дайте армии хлеба: «Если ослабим армию сейчас, все равно не сохраним достатка, ибо, проигравши войну, сами приготовим порабощение и разорение. Родина не копейками, а великим будущим отплатит вам. В нашей губернии имеется избыток хлеба. Наше население, без вреда себе, может дать хлеб, не ослабив своих сил. Вследствие… великих чувств обиды… наше собственное неустройство. В эти дни, когда решается судьба России, дайте хлеб государству. Это наша святая обязанность перед несущими бранный подвиг нашими братьями, наш гражданский долг перед минувшим и перед грядущим…». Дальше вы пишете: «На меня эта телеграмма произвела плохое впечатление, очевидно, что люди потеряли голову и вместо того, чтобы действовать определенно и решительно, совершают… Как всему этому радуются в Берлине! Помощник начальника штаба Трегубов передал мне, что на его вопрос, что делается в Петрограде – Алексеев ответил: «Петроград в восстании». Трегубов дополнил, что была стрельба по улицам, стреляли пулеметами. Первое, что надо сделать, это – убить Протопопова, он ничего не делает, шарлатан. Перед обедом я с Федоровым был в вагоне у генерал-адъютанта Иванова. Долго беседовали на тему петроградских событий и стали убеждать его сказать государю, что необходимо послать в Петроград несколько хороших полков, внушить действовать решительно, и дело можно еще потушить. Иванов начал говорить, что он не в праве сказать государю, что надо вызвать хорошие полки, например, 23 дивизию{214}, и т. д., но в конце концов согласился и обещал говорить с царем. Перед обедом Алексеев приходил к государю в кабинет докладывать срочное сообщение из Петрограда о том, что некоторые части, кажется, лейб-гвардии Павловский полк, отказались действовать против толпы. На вопрос Фредерикса Алексееву, – что нового из Петрограда, начальник штаба ответил: «Плохие вести, есть новое явление», намекая на войска. За обедом, который прошел тихо, государь был молчалив, Иванов все-таки успел сказать государю о войсках». Какая же была реакция на это?