Дубенский. – Я к Протопопову имел очень мало отношения. Мы за последнее время очень много говорили, что действительно народ ровно ничего не знает, и до народа не доходят даже обычные известия с войны. Ведь газеты в толпу народа не идут. Говорили, что нужно непременно сообщать, что происходило. Я думал, что на первое время надо давать раз в месяц: в январе происходило то-то, царь был там-то, мы укрепились там-то, и такие-то законы изданы. Воейков сказал, что собирался сказать Протопопову, но из этого ровно ничего не вышло.

Председатель. – Это все запись, в которой вы сообщаете нечто со слов наших собеседников. Мне бы хотелось, чтобы вы подробнее остановились на событиях, которых вы были очевидцем на-днях, предреволюционных и революционных. Может быть, оторвавшись от дневников, вы расскажете, как доходили до вас сведения о том, что делалось здесь. Вы с 22 февраля в действующей армии. Может быть, вы установите изо дня в день не только как вы, будучи в Могилеве, воспринимали события, но и как они в вашем сознании развивались?

Дубенский. – Я прошу помочь мне. Я довольно хорошо все помню, но боюсь впасть в ошибку. Когда мы туда приехали, нас встретил Алексеев, так что ничего необычного не произошло. Так прошло 23-е, 24-е (февраля); 24-го было настолько спокойно, что я переговаривался по телефону с семьей (говорили мы с Царским), и мне сказали, что семья здорова, и ничего особенного нет, но к вечеру стали получаться какие-то сведения, что там начались беспорядки.

Председатель. – У вас отмечено: «24-го, пятница. Могилев. Такая бесталанная жизнь».

Дубенский. – Да, ведь я никогда не хотел своих сослуживцев … я ведь тут некоторых ругаю, это ужасно тяжело.

Председатель. – Да, но это ведь не касается дела, нас интересуют только некоторые моменты (читает): «Тихая бесталанная жизнь, все будет по-старому. От «Него» (с большой буквы) ничего не будет, могут быть только случайные внешние причины, кои заставят что-либо изменить». Затем, вы говорите о том, что получены сведения о заболевании детей, Алексея, Ольги{210} и Татьяны{211}, корью. Так прошло 24-ое. Вы отмечаете сведения из Петрограда: «В Петрограде были голодные беспорядки, рабочие патронного завода вышли на Литейный и двинулись к Невскому, но были разогнаны казаками». Вслед за записью о болезни детей: «Государь сообщил Федорову, что он очень обеспокоен доставкой продовольствия на фронт. В некоторых местах продовольствия получено на три дня. К тому же получились заносы у Казатина, и продвинуть поезда сейчас невозможно».

Дубенский. – Потом 25-го стали выясняться события, слухи были. Кое-кто приехал из Петрограда, тут начались рассказы, говорили, что Австрия занята, масса слухов, что же касается самого интересного, т. е. жизни ставки, то она проходила так же однообразно: государь выходил в половине десятого в штаб, до половины первого был с Алексеевым, в половине первого был всегда завтрак, который продолжался всегда, как и обед, один час. После высочайшего завтрака, прогулка и поездка на моторах. Затем, в пять часов, был чай, после чая государь получал почту из Петрограда и до половины восьмого занимался. Очень может быть, что в виду этих тревожных сведений, в это время, между 5 и 7, к нему прибегал Алексеев. Я говорю, прибегал, потому что он так быстро ходил, что именно вбегал с сообщениями. После был, в половине восьмого, обед, который продолжался час; после обеда, в половине девятого, государь опять уходил заниматься в кабинет до вечернего чая, до половины двенадцатого, и после половины двенадцатого он с лицами ближайшей свиты (я там не бывал, я бывал только за обедом) уходил к себе. Так что течение этих дней нельзя было отличить от прежних. Лично я был в большой тревоге, я чувствовал, что что-то происходит. Я не мог получить телефона с Царским, беспокоился о своей семье, но все-таки мы все думали, что это не революция, а голодные бунты. У нас, до 27-го (февраля), когда мы выехали, никто не верил, что революция. Когда вы изволите просматривать 27-ое, вы увидите у меня, что пока мы ехали по железной дороге, нас встречали урядники, губернаторы. Было полное спокойствие.

Председатель. – Вы говорите, что было спокойствие; но слухи были тревожные. Чем же объясняется это спокойствие? Тем ли, что слухи были недостаточно тревожны, или тем, что, несмотря на очень тревожные слухи, к ним очень пассивно относились?

Дубенский. – Я думаю, пассивно относились. По крайней мере я лично очень волновался; я чувствовал, что что-то нужно сделать.

Председатель. – Чем вы объясните эту пассивность? Поскольку выясняется особа и личность государя, он человек, который может понимать.

Дубенский. – Он человек очень не глупый.

Председатель. – Вот именно, это и хотел сказать. Чем же объясняется, каким свойством характера, что при некотором уме…

Дубенский. – Никак я не могу объяснить его отношения. Это такой фаталист, что я не могу себе представить. Он всегда ровно, как будто равнодушно относился сегодня, как вчера. Вот маленькая подробность: когда случилось отречение, я был совершенно расстроен, я стоял у окна и просто не мог удержаться от того, чтобы, простите, не заплакать. Все-таки я старый человек. Мимо моего окна идет государь с Лейхтенбергским, посмотрел на меня весело, кивнул и отдал честь. Это было через полчаса после того, как он послал телеграмму с отречением от престола, в ожидании приезда Шульгина.

Председатель. – Генерал, тут напрашивается, как возможное объяснение, что это громадная выдержка, большая привычка, или это объяснение приходится устранить?

Дубенский. – Я думаю, видите ли, что это громадная выдержка. Я говорил, что он отказался от Российского престола просто, как сдал эскадрон. Вот такое у меня было оскорбленное чувство, но когда я его провожал, когда он от матери шел в вагон, тут нельзя было быть спокойным. Все-таки я поражался, какая у него выдержка. У него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, – господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить!