Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джанго Рейнхардт
Геннадий Гольштейн:
С «Джанго» всё и началось. Мы поехали на гастроли, и на первом же концерте, когда мы сыграли эту вещь, по-моему, в Кишиневе, в зале не раздалось ни единого хлопка. Никаких аплодисментов, полная тишина. По сути, так и должно было случиться. То ли публика почувствовала всю трагичность пьесы, то ли наоборот, ничего не поняла, но это был провал концертной ситуации. На фестивале реквием имел большой успех. Рознеру пьеса нравилась. Он полагал, что ее и в коммерческом концерте оценят. Стратегический просчет. Привыкший к успеху Рознер сказал: «Золотце, мы не можем себе этого позволить» и выпустил всю старую обойму певцов, которая у него была. А когда мы вернулись в Москву, то, к сожалению, со всем пламенем максимализма сказали ему: «Эдди Игнатьевич, мы уходим…» Произошла крутая разборка. Вдвоем с Носовым написали заявление, чтобы уйти как герои с флажком. Мы же были очень глупые. Не могли оценить его жизнь, трагичность его существования, ведь он провел в лагерях многие годы. Мы об этом знали, но не придавали значения. Эгоистичные молодые кобельки. Другого определения не подберу. Рознер был тертый калач, человек, перенесший множество страданий. И этой чаши, его пути, который остался за порогом нашей встречи, нам было не понять. Одержимые юноши с максималистскими претензиями преследовали только свои музыкальные цели. И он поддался на розовые мечты. Решил, что сделает оркестр из хороших музыкантов, которые будут играть джаз. Появлению столь ложной, наивной для нашей страны концепции способствовало то, что мы действительно очень здорово выступили на фестивале. Его это вдохновляло, он воспарил. Он, конечно, немножко завидовал Косте, говорил: «О, я не могу играть после этого мальчика!» Жорж Фридман успокаивал: «Эдди Игнатьевич, ну, Вы же человек другой манеры, другого стиля, Вы разные люди». Рознер в ответ: «Не, я не буду играть». А мы были глупы, для того чтобы войти с ним в творческий, да и чисто человеческий контакт. Где-то в глубине горело пламя и мешало нам.
Потом произошла еще одна глупость. Ко дню рождения мы решили преподнести Рознеру пластинку Гарри Джеймса со скрипками, которая у нас была с собой. Шикарная импортная пластинка с мягкими балладами. А когда весь этот разговор состоялся, Долгов сказал: «Всё, я иду к нему, я у него заберу эту пластинку, он этого не достоин». Кто-то возразил: «Ты что, мы же подарили!» Но Долгов пошел, сказал, что диск ему дали только послушать, и отнял. Детский сад!
Когда мы появились у Рознера, у него уже работали и Пищиков, и барабанщик Ветхов. Получился как бы второй состав… Но даже если бы мы проявили мудрость, обрели с Рознером общий язык, попали в его истинное измерение, все равно ничего бы не вышло: был издан приказ, согласно которому иногородним музыкантам не разрешалось работать в Москве[47]. Не знаю, откуда корни этого распоряжения. Возможно, из зависти к Рознеру специально в министерстве подготовили или созрело чисто бюрократическим путем. Была завистливая составляющая всех этих дел. А еще нас поразила такая история. Некто в свое время спас Рознеру жизнь: бывший уголовник защитил Рознера в лагере, когда тому угрожала физическая опасность, и Эдди Игнатьевич научил его играть на трубе. Но однажды другие трубачи, петушившиеся на профессиональной почве, затеяли с ним драку. И этот человек, продолжавший играть у Рознера, треснул кого-то в губы. Рознер поступил архиблагородно. Он сказал: «Старик, ты нарушил неписаный кодекс – стукнул профессионала в губы» и уволил его. Эдди Игнатьевич был человек опытный, симпатичный, музыкальный, талантливый. Сейчас я вспоминаю с большой теплотой о нем, молюсь за него каждый день. Мне очень грустно, что мы были такими глупыми. Мы прожили достаточно благополучную жизнь. Ну, погоняли нас немножко в компании стиляг, но это все ерунда по сравнению с тем, что испытал он. Он настоящий мученик джаза.
Добавим маленький штрих. Эдди привык находиться в фокусе общественного интереса. Человек честолюбивый, по-детски обидчивый, мнительный и постоянно самоутверждающийся, он чувствовал себя задетым за живое, если слышал упреки в «старомодности», «развлекательности», довольствоваться ролью свадебного генерала не хотел. Новая перспектива пугала, рождая неуверенность в себе, провоцируя комплексы. Рознер понимал, что голосу его трубы нет места в мудреных аранжировках, требовавших и от публики, и от музыкантов иного восприятия. А на репетициях от него не ждали никаких слов. Десять лет назад, слегка ревнуя к Саульскому, «царь» говорил своему коллеге: «Юричка, что вы так долго с ними репетируете, они же все прекрасные музыканты!». Теперь, когда у дирижерского пульта стоял Долгов, способный за ночь написать оригинальнейшую композицию, Рознер стал все реже появляться на репетиционной базе, а однажды не пришел вообще.
Надо признать, что с «царем», по свидетельству современников, время от времени случались приступы ревности, которые он с трудом подавлял. Ведь публика иной раз проявляла свои капризы, скандируя и бесконечно вызывая на бис Гюли Чохели или повзрослевшую Нину Бродскую, выступавшую уже не в галерее солисток, но в качестве speсial guest[48].
Назревал конфликт. Бродская рассказывает: «Чем дальше, тем больше он выглядел обиженным». Тогда Владимир Богданов решил обратиться к шефу от лица всех: «Эдди Игнатьевич, мы считаем за честь работать у вас в оркестре. Музыканты приехали к вам из другого города, потому что уважают и ценят вас, ведь Вы – наша гордость. А вы ведете себя как… маленький ребенок!» Слова Богданова были услышаны и вернули Рознеру душевное равновесие. Но музыка, как это часто бывает, играла недолго. Ситуация складывалась не в пользу Эдди и одними «причудами» «царя», «странностями» его характера не исчерпывалась.
В столице новую расстановку сил приняли к сведению, ажиотаж поутих, с выпуском фестивальных записей фирма «Мелодия» явно не торопилась, Долгов был не прочь «кирнуть», а на гастролях публика снова ждала от Рознера зрелищ – show must go on! Как сказал Луи Армстронг восточногерманскому бэндлидеру Фипсу Фляйшеру: «Фипс, никогда не позволяй украсть
