Солдаты, не обращая внимания на приказы и несущиеся им вслед проклятья, выскочили из вагонов и разбрелись по окружающим полям. Поняв, что меня могут завезти в Блуа или Вандом, я тоже покинул вагон, перелез через ограждение и направился в сторону Тура, колокольни которого четко вырисовывались на фоне серого утреннего неба.

III

В газетах, которые удавалось купить, постоянно мелькало слово Тур: репортажи из Тура, телеграммы из Тура. Складывалось впечатление, что Тур полностью заменил Париж[107].

На самом деле это был лишь журналистский трюк, сродни тем уловкам, которым верят наивные иностранцы, полагающие, что "Фоли" или "Батаклан" — это и есть парижские театры[108]. Если сравнивать Тур с театром, то это был погорелый театр, в котором жалкие лицедеи разыгрывали "правительственный" фарс. Что касается жителей Тура, то они, конечно, не верили, что их город стал столицей, и воспринимали происходящее, как жалкий спектакль, наделавший много шума из ничего.

Провести жителей Тура не так-то просто. Каждый из них по своей природе насмешник и бунтарь. Когда горожане видели, как господин Глэ-Бизуэн[109], крадясь вдоль стен, семенит из дворца архиепископа на телеграф, придерживая сбившуюся на бок шляпу, их никакими силами невозможно было убедить, что это и есть член правительства. Точно так же, наблюдая за ополченцами, которые каждое утро в течение часа упражнялись на бульваре Беранже, а потом целый день сидели в кабаре, они ни за что не хотели верить, что "это и есть армия".

Для владельцев гостиниц и рестораторов, для задавленных бесконечным трудом торговцев оружием, для портных и белошвеек, стараниями которых удавалось скрыть неряшливость некоторых гостей города, для печатников, чьи типографии брали штурмом парижские газеты, Тур неожиданно стал лакомым местечком. Но для прочих горожан, в особенности тех, чьи дома не располагались на Королевской улице, Тур оставался столицей провинции Турень, то есть обычным провинциальным городом. Правда, в нем было необычайно шумно, но это объяснялось проведением октябрьской ярмарки, завершение которой было уже не за горами.

Зато в предместьях Тура царили тишина и покой. Жители окраин полагали, что от пруссаков и войны их отделяют сотни лье, и чувствовали себя в полной безопасности. Когда я проходил по деревне Сен-Пьер-де-Кор, люди, завидев меня, выскакивали из домов, а прихожане, направлявшиеся к утренней мессе, оборачивались, чтобы хорошенько меня разглядеть. Странствующий чужак вызвал здесь всеобщее любопытство. Это царство покоя, в котором молочницы ходили от одного дома к другому и надолго застревали у дверей, чтобы посплетничать и посмеяться, больше всего походило на землю обетованную.

В Тур я проник, перебравшись по мосту через реку Шер. Оказавшись в городе, я через центральный парк направился в сторону вокзала. Мне очень хотелось прогуляться по Туру, но нельзя было терять время, ведь в любой момент могло начаться сражение, а, значит, в полк я должен был попасть как можно быстрее.

— Поезда на Ле-Ман отменили, — сообщил мне железнодорожный служащий, у которого вместо ноги был деревянный протез.

— А когда возобновится движение?

— Никто этого не знает.

— Я уже три дня жду, — сообщил мне какой-то раненый солдат, явно выписанный из госпиталя. Он лежал на скамье и прислушивался к нашему разговору.

Солдат сказал, что его всего трясет от лихорадки, но возвращаться в госпиталь он не хочет, потому что боится там застрять. С него довольно. Ему дали отпуск, и он торопится попасть домой, посмотреть, "что там творится после сражений". Оказалось, что он имел в виду Мезьер, находившийся неподалеку от Манта. У меня язык не поворачивался сообщить ему, что его деревню сожгли, и когда он доберется до нее, если вообще доберется, то обнаружит на месте деревни одни развалины.

Я решил, что раз невозможно добраться до Ренна через Ле-Ман, значит надо попытаться проехать через Нант и Редон. Но поезд до Нанта отправлялся только через три часа, и, следовательно, у меня было время, чтобы прогуляться по городу и позавтракать.

Город уже просыпался. В городском парке появились национальные гвардейцы и приступили к тренировке. Были слышны крики разносчиков газет: "Монитёр", "Франс", "Конститюсьонель", "Газетт де Франс", "Юньон". Все эти газеты печатались в Туре и только "Сьекль" везли из Пуатье.

Вот о чем писали газеты в субботу 29 октября 1870 года:

"Из Меца сообщают, что местный гарнизон совершил вылазку. Схватка продолжалась пять часов. Неприятель понес большие потери. Пруссаки напали на деревню Лоншан, но были отброшены. Отмечаются боевые действия на берегу Уазы неподалеку от Формери. Наши войска выбили пруссаков с занимаемых ими позиций. Господин Тьер получил запрошенное им охранное свидетельство. Он направляется в Париж. Правительство приняло решение не подписывать перемирие, результатом которого могут стать территориальные уступки".

Из сообщений газет можно было сделать вывод, что вопреки утверждениям пессимистов, ситуация не так уж плоха. Похоже, что опасения знакомого мне лотарингского крестьянина не подтвердились: Базен прочно удерживает свои позиции. Сопротивление пруссакам нарастает, их повсеместно теснят. Одновременно делаются попытки заключить перемирие, и, в связи с этим проводятся опросы граждан. Правительство хочет понять, готова ли страна продолжить войну, или люди склоняются к заключению мира. Все это свидетельствовало о том, что правительство дееспособно, и в нем нет места всяким путаникам и честолюбцам, настаивающим на продолжении сопротивления лишь для того, чтобы продлить собственную диктатуру.

Размышляя таким образом, я не спеша шел по улице и неожиданно у дверей гостиницы заметил офицера, который был очень похож на Омикура. Ростом, осанкой и комплекцией он действительно напоминал моего друга, но это никак не мог быть Омикур, потому что на офицере была кавалерийская форма, а Омикур служил в пехоте. Однако в этом деле надо было разобраться, и я подошел ближе. В тот же момент кавалерист развернулся в мою сторону. Это действительно был Омикур!

— Неужели это ты!

Омикур бросился мне на шею и крепко обнял.

— В городском парке появились национальные гвардейцы и приступили к тренировке

— Значит, тебя не расстреляли?

— И тебя!

— Но ты же сделал все возможное, чтобы я мог спастись, вот я и спасся.

— А как же знамя?

— Знамя, конечно, у меня, но дело не во мне и не в знамени. Главное — расскажи, как ты сам. У меня до сих пор стоят в ушах окрик того пруссака "Verda!" и твой громкий шепот "Беги, я с ними разберусь". Ну и как ты разобрался?

— Никак. Они схватили меня и отвели на пост.

Я рассказал ему, как очутился на полуострове среди военнопленных, как потом был доставлен в