– Тебя задавят!

За нами, на протяжении нескольких кварталов, не двигалась с места ни одна машина.

В полпятого мы подъехали к “Шератону”. Ресторан не работал. Что делать? Роджер уже припарковался. Мы пошли в “Денниз” в соседнем доме.

– Куда бы ты ни шел, попадешь в “Денниз”, – сказала я. – Я хочу клубный сэндвич и чай со льдом. А ты что возьмешь?

– Не знаю. Проблема еды мне совершенно неинтересна.

Я совсем поникла. Мне хотелось поскорее съесть сэндвич и вернуться домой. Но я поддерживала учтивую беседу. Да, они состоят в английском загородном клубе. Он играет в гольф, и в крикет, и в любительском театре. Сыграл одну из старушек в “Мышьяке и старых кружевах”. Очень занимательно.

– Кстати, я купил тот дом в Чили, с бассейном, у третьей лунки гольф-поля в Сантьяго. Пока мы сдаем его жильцам, но планируем провести в нем старость. Знаешь, о каком доме я говорю?

– Конечно. Прелестный, с глициниями и сиренью. Загляни под свои кусты сирени – найдешь сотни мячей для гольфа. Пока я пристреливалась, мои мячи всегда залетали в тот двор.

– Какие у тебя планы на пенсионный возраст? На будущее?

– На будущее?

– У тебя есть сбережения? ИПС[188] или что-нибудь в этом роде?

Я покачала головой.

– Я за тебя очень волновался. Особенно когда ты лежала в больнице. Тебя немало помотало по свету: три развода, четверо детей, столько разных мест работы. А твои сыновья, чем они занимаются? Ты ими гордишься?

Раздражительность не проходила, хотя я уже утолила голод: сэндвич мне принесли. Он заказал сэндвич с сыром – “только не разогревайте!” – и чай.

– Ненавижу такой подход… Гордиться своими детьми, считать, будто их достижения – твоя заслуга? Мои сыновья мне симпатичны. У них добрые сердца, в них нет фальши.

“Они смеются. И едят – любят покушать”, – думаю я.

Он снова спросил, чем они занимаются. Шеф-повар, телеоператор, дизайнер-график, официант. Все довольны своими профессиями.

– Мне сдается, никто из них не сможет позаботиться о тебе, когда понадобится. Ох, Карлотта, если бы ты только осталась в Чили. Ты прожила бы жизнь в безмятежном спокойствии. Ты до сих пор была бы королевой загородного клуба.

– В спокойствии? Я бы погибла во время революции.

“Королева загородного клуба”? Надо срочно сменить тему.

– А вы с Хильдой ездите на море? – спросила я.

– Как можно, после побережья Чили? Нет, там настоящие орды американцев. Я нахожу Тихоокеанское побережье Мексики скучным.

– Роджер, как ты только можешь? Океан – и вдруг скучный?

– А ты что находишь скучным?

– Нет на свете ничего, что я бы находила скучным. Я никогда в жизни не скучала.

– Ах да, чего ты только не делала, только б не соскучиться.

Роджер отодвигает в сторону сэндвич, к которому, считай, и не притронулся, участливо пододвигается ко мне:

– Моя дорогая Карлотта… как ты планируешь вновь собрать по кусочкам свою разбитую жизнь?

– Да ни к чему мне старые обломки разбитой жизни. Просто живу, как живется, стараюсь никому не делать зла.

– Скажи мне, чего, по-твоему, ты достигла в жизни?

Я не знала, что сказать.

– Ну-у… три года не пью.

– Это вряд ли достижение. Все равно как говорить: “Я не убила свою мать”.

– Кстати, да, и это тоже, – улыбнулась я.

Я доела все треугольные сэндвичи и петрушку:

– Можно один флан и один капучино, пожалуйста?

Оказалось, это единственный ресторан на все Мексиканские Соединенные Штаты, где нет флана. “Джелл-О”[189] – sн. “Ну, а ты, Роджер – ты же мечтал стать поэтом?”

Он покачал головой:

– Стихи я, естественно, читать не бросил. Скажи мне, какая стихотворная строка ведет тебя по жизни?

Какой интересный вопрос! Я обрадовалась, но в голову лезли какие-то хулиганские, неприемлемые строчки. “О море, дай ответ: Возьмешь – иль нет?”[190] “Фашист каждой женщине мил”[191]. “Агония тем хороша, /Что люди в ней не лгут”[192].

– “Не уходи покорно в добрый мрак”[193], – сказала я. Хотя мне даже не нравится Дилан Томас.

– Узнаю мою непокорную Карлотту! А моя строчка – из Йейтса: “И будь душой беспечален, – Хоть нет ничего трудней”[194].

О господи. Я погасила сигарету, допила растворимый кофе.

– А как тебе – “И до ночлега путь далек”[195]? Мне пора вернуться к Салли.

Пробки и смог были жуткие. Мы продвигались вперед дюйм за дюймом. Он перечислял всех наших знакомых, которые умерли, финансовые и семейные фиаско всех моих бывших кавалеров.

Он подъехал к бровке тротуара. Я сказала: “До свидания”. И по глупости двинулась к нему, чтобы обнять. Он отпрянул, прижался спиной к дверце.

– Ciao[196], – сказала я. – Беспечален!

В доме было тихо. Салли спала после химии. Ворочалась, как в лихорадке. Я сварила крепкий кофе, присела рядом с канарейками, поближе к благоуханию тубероз, слушала, как сосед снизу неумело играет на виолончели.

Тихонько заползла на кровать рядом с сестрой. Мы обе проспали до сумерек. Пришли Виктория и Мерседес, чтобы выспросить все про ланч с Роджером.

Я могла бы рассказать им про ланч. Я могла бы такую байку из этого сделать – обхохочешься. Как бархатцы подросли и Роджер не понял, что это цветочные часы. Я могла бы изобразить в лицах, как он играет одну из старушек в “Мышьяке и старых кружевах”. Но я, лежа рядом с Салли, уронила голову на подушку:

– Он мне больше никогда не позвонит.

Я расплакалась. Салли и ее дочери стали меня утешать. Им не казалось, что плакать глупо.