Я сейчас в Мексике. В этом году мы сделали очаровательную ofrenda для моей сестры Салли, умирающей от рака.

Горы цветов – оранжевые, красные, пурпурные. Много белых церковных свечек. Статуэтки святых и ангелов. Крохотные гитары, стеклянные шары с видами Парижа и Канкуна, Португалии и Чили. Всех мест, где она побывала. Десятки, сотни черепов с именами и фотографиями ее детей, всех, кто ее любил… Фото нашего папы в Айдахо, с маленькой Салли на руках. Стихи детей, с которыми она занималась.

* * *

Мама… Тебя в этой ofrenda не было. Но не подумай, что мы это из вредности. Наоборот, мы уже несколько месяцев говорим о тебе с нежностью.

Много лет мы с Салли при каждой встрече проклинали как одержимые твое безумие, твою жестокость. Но в эти несколько месяцев… Что ж, наверно, на пороге смерти самое естественное – подводить итоги, выделять главное, хорошее. Мы вспомнили твои шутки и твой зоркий взгляд – от тебя ничего не ускользало. Ты передала нам это. Умение видеть.

Но слушать – какое там. Когда мы хотели рассказать тебе о чем-то, ты давала нам не больше пяти минут, а потом говорила: “Хватит”.

До сих пор не пойму, откуда в нашей матери столько ненависти к мексиканцам. Ненависть лютая, еще почище, чем наследственная предвзятость маминых техасских родственников. “Грязные, лживые, нечисты на руку”. Она ненавидела запахи: запахи вообще и запахи Мексики, даже те, которые перебивают вонь от выхлопных газов. Запах лука и гвоздик. Кинзы, мочи, корицы, горящих покрышек, рома и тубероз. В Мексике мужчины пахнут. Вся страна пахнет сексом и мылом. Вот что тебя ужасало, мама, тебя и несчастного Д.Г. Лоуренса. Здесь легко перепутать секс и смерть, потому что в Мексике и секс, и смерть пульсируют неутомимо. Пока идешь пешком до соседнего квартала, то окунаешься в волны чувственности, то чудом ускользаешь от смертельной опасности.

Правда, сегодня никому не рекомендуется выходить на улицу – смог слишком ядовитый.

Мой муж, мои сыновья и я сама прожили в Мексике много лет. Для нас это были годы абсолютного счастья. Но мы всегда жили в деревнях – у океана или в горах. В тех местах царила ласковая непринужденность, ленивая нежность. В тех местах… или в те времена, много воды утекло.

Сегодняшний Мехико… Город фатализма, самоубийств, коррупции. Зловонная трясина. Вот так-то, но иногда Мехико проявляет благородство. На миг перед тобой мелькнут такая красота, такая доброта, такие яркие краски, что дух захватывает.

Две недели назад, накануне Дня благодарения, я вылетела на родину, чтобы провести там неделю; вернулась в Штаты, где, как мне казалось, есть честь, принципы и невесть что еще. Вернулась – и оторопела. Президент Буш, и Кларенс Томас[201], и кампании против абортов, и СПИД, и Дьюк[202], и крэк, и бездомные. И повсюду – на MTV, в мультиках, в рекламе, в журналах – только война, сексизм и насилие. В Мексике – еще туда-сюда: строители могут уронить тебе на голову ведро с цементом, но никаких тебе автоматов “узи”, никаких личных претензий.

Я хочу сказать, что останусь в Мехико на неопределенный срок. Ну, а потом – куда мне ехать?

Мама, ты повсюду, в каждом человеке, в каждом уголке земли видела только уродство и мерзость. Ты была психованная или ясновидящая? В любом случае я не вынесу, если стану такой же, как ты. Мне очень страшно, я теряю способность отличать ненужное от ценного, фальшивое от настоящего.

Теперь я испытываю те же чувства, что и ты, взгляд у меня критический, недобрый. “Ну и помойка”. Города и страны ты ненавидела так же страстно, как людей… Не переваривала все эти шахтерские поселки, где мы жили, и Штаты вообще, и твой родной Эль-Пасо. И Чили, и Перу.

Маллен, штат Айдахо, в горах Кер-д'Ален. Этот шахтерский городок ты ненавидела всего пуще, потому что это был заправский маленький городок. “Стереотипный городишко”. Школа, где все классы занимались в одной комнате, закусочная, почта, тюрьма. Бордель, церковь. При универсальном магазине – маленькая библиотека. Зейн Грей и Агата Кристи. Была и мэрия, там устраивали собрания про затемнение и воздушные тревоги.

Всю дорогу домой ты ругала невежественных вульгарных финнов. Мы заходили купить “Сэтеpдэй ивнинг пост” и большую шоколадку “Херши”, а потом карабкались в гору к нашей шахте, и папа держал нас обеих за руки. В темноте, потому что недавно началась война и все окна в городе были зашторены, но звезды и снег так сверкали, что мы отлично видели дорогу… Дома папа читал тебе вслух, пока ты не засыпала. Если это было что-то особенно хорошее, ты плакала, но не потому, будто книжка грустная: просто в книжке все так красиво, а все остальное на свете – хлам, мишурный блеск.

По понедельникам, когда ты ходила играть в бридж, мы с моим другом Кентширивом копали яму под кустом сирени. Три женщины, с которыми ты играла, садились за стол в домашних халатах, иногда даже прямо в шлепанцах, надетых на теплые носки. В Айдахо было очень холодно. Они часто накручивали волосы на бигуди и закрывали тюрбаном, готовясь… к чему? В Штатах этот обычай сохранился до сих пор. Всюду видишь женщин в розовых бигудях. Это их личный стиль или их личная философия. “А вдруг чуть попозже пригласят куда-нибудь получше”.

Ты всегда продумывала свой ансамбль. Пояс для чулок. Чулки со швами. Атласная комбинация персикового цвета; ты нарочно сдвигала ее так, чтоб краешек виднелся, – пусть эти деревенские дуры знают, какое у тебя белье. Шифоновое платье с подплечниками, брошка с малюсенькими брильянтами. И твое пальто. Даже в пять лет я понимала, что оно отслужило свой срок. Пальто было темно-малиновое, карманы – протертые, все в пятнах, рукава обтрепаны. Его подарил тебе на свадьбу твой брат Тайлер, десять лет назад. Воротник был меховой. Ох, этот бедный облезлый мех, когда-то серебристый, а теперь пожелтевший, как задница описавшегося белого медведя в зоопарке. Кентширив сказал мне, что над твоей одеждой насмехается весь Маллен. “Ну, а она над их одеждой насмехается еще хуже, съел?”

Шаткой походкой ты поднималась в горку, обутая в дешевые туфли на шпильке, подняв воротник, чтобы ветер не растрепал твое тщательно завитое и уложенное каре. Рука в перчатке сжимала перила разболтанной деревянной лестницы, которая поднималась высоко, мимо шахты, мимо комбината. Ты входила в дом, начинала растапливать угольную печку в гостиной, сбрасывала туфли.

И сидела в темноте: курила, всхлипывала от одиночества и скуки. Моя мама – мадам Бовари. Ты читала пьесы. Жалела, что не стала актрисой. Ноэль Кауард. “Газовый свет”[203]. Все пьесы, в которых играли супруги Лант[204]: ты учила текст и проговаривала его вслух, когда мыла посуду. “О-о-й! Мне показалось, я слышу за спиной твои шаги, Конрад… Нет. Ой, мне… по-ка-за-лось… я слышу за спиной твои шаги, Конрад…”