Я обожаю чужие дома: они столько мне рассказывают. И поэтому – но не только поэтому – не расстраиваюсь из-за того, что теперь я домработница. Я читаю дома совсем как книги.

Я устроилась в “Сентрал риэлти” к Арлин. В основном прибираюсь в пустующих домах, но даже у пустующих домов есть свои истории, вещдоки. Любовное письмо, засунутое вглубь буфета, пустые бутылки от виски за сушилкой, списки продуктов… “Купи, пожалуйста, «Тайд», пакет зеленых лингуини и шесть банок «Куэрс». Вчера я говорила сгоряча”.

В последнее время я прибираюсь в домах, где кто-то недавно умер. Прибираюсь и помогаю рассортировать вещи: что забрать, что отдать на благотворительность. Арлин всегда спрашивает, не найдется ли одежды или книг для “Дома еврейских родителей” – у нее там мать, Сэди. Работа это невеселая. Либо все родственники хотят забрать все и спорят из-за ерунды – о паре старых драных подтяжек или о керамической кружке. Либо никто не хочет даже притрагиваться к каким бы то ни было вещам, и тогда я просто все запаковываю. В обоих случаях самое печальное в том, как быстро я управляюсь с этим делом. Задумайтесь. Если вы умрете… я могу очистить дом от всего вашего имущества за два часа максимум.

На прошлой неделе я прибиралась в доме дряхлого черного почтальона. Арлин знала его, говорит, что он был диабетик, давно прикованный к постели, умер от инфаркта. Злобный несговорчивый старикан, сказала она, пресвитер баптистской церкви. Вдовец, жена десять лет как умерла. Его дочь дружит с Арлин, она политическая активистка, член школьного совета в Лос-Анджелесе. “Она очень много сделала для образования и жилищного обеспечения черных; ей палец в рот не клади”, – сказала Арлин; видно, так и есть, потому что про Арлин все говорят теми же словами. Сын – клиент Арлин – совсем из другого теста. Он окружной прокурор в Сиэтле, владеет недвижимостью по всему Окленду. “Я бы не сказала, что он законченный выжига, но…”

Когда незадолго до полудня приехали сын и дочь, я их уже хорошо узнала: со слов Арлин и по вещдокам. Когда я открыла дверь своим ключом, дом молчал: гулкое молчание домов, где никого нет дома, где только что кто-то умер. Дом находился в Западном Окленде, в запущенном квартале. Он походил на маленький фермерский дом: аккуратный, хорошенький, с качелями на крыльце, с ухоженным двором, где росли старые розовые кусты и азалии. Почти во всех домах окрест окна заколочены, на стенах – граффити. С покосившихся ступенек за мной наблюдали компании старых алкашей; молодые торговцы крэком топтались на углу или сидели в машинах.

Внутри тоже казалось, что ты переместилась очень далеко от этого квартала: кружевные занавески, полированная дубовая мебель. Старик коротал время на большой террасе-солярии, пристроенной к дому сзади, – лежал на больничной койке или сидел в инвалидной коляске. На окнах – полки, тесно уставленные папоротниками и африканскими фиалками, прямо за окном – четыре или пять кормушек для птиц. Огромный новый телевизор, видеомагнитофон, CD-плееры – дети подарили, предположила я. На каминной доске – свадебный портрет: он в смокинге, с зачесанными назад волосами, с тоненькими усиками. Его жена молода и прелестна, оба смотрят серьезно. Ее фото – совсем старуха, седая, но улыбается, в глазах прыгают искорки. Два фото новоиспеченных выпускников: серьезные сын и дочь, оба статные, уверенные, надменные. Свадебная фотография сына. Невеста – красавица-блондинка в белом атласе. На другом фото он, она и годовалая, судя по виду, малышка. Фото дочери с конгрессменом Роном Делламсом[197]. На прикроватном столике – открытка, первые строки: “Прости, пожалуйста, дел невпроворот, не могу вырваться на Рождество в Окленд…” Может, от сына, а может, и от дочери. Библия старика раскрыта на 104-м псалме: “Призирает на землю, и она трясется; прикасается к горам, и дымятся”[198].

В спальнях и ванной на втором этаже я прибралась еще до приезда детей. Вещей там было мало, но из встроенных шкафов и бельевого шкафа я все вынула, сложила стопками на одной из кроватей. Приступила к уборке на лестнице, а когда они вошли, выключила пылесос. Он – приветливый, пожал мне руку, она только кивнула и поднялась наверх. Наверное, они прямо с похорон. Он в костюме-тройке, черном в тонкую золотую полоску, она – в сером кашемировом костюме и серой замшевой куртке. Оба высокие, поразительно эффектные. Ее черные волосы собраны в аккуратный пучок на затылке. Она не улыбалась вообще, с его лица улыбка не сходила.

Я следовала за ними из комнаты в комнату. Он забрал овальное зеркало в резной раме. Больше ничего со второго этажа они не захотели. Я спросила, не найдется ли каких-то вещей, которые они могли бы пожертвовать в “Дом еврейских родителей”. Она, возвышаясь надо мной, уставилась черными глазами:

– По-вашему, мы похожи на евреев?

Он поспешно пояснил, что сегодня попозже приедут люди из баптистской церкви “Шаронская Роза” и заберут все, что им с сестрой ни к чему. И из магазина медоборудования приедут – за койкой и коляской. Сказал, что расплатится со мной немедленно, выдернул из толстой пачки купюр, скрепленной серебряным зажимом, четыре двадцатки. Сказал: когда я закончу уборку, дом запереть, ключ оставить Арлин.

Пока они были на террасе, я прибиралась на кухне. Сын забрал свадебный портрет родителей и свои фотографии. Она хотела взять фото матери. Он тоже, но сказал: “Бери-бери”. Он взял Библию, она – свое фото с Роном Делламсом. Он с нашей помощью вынес из дома телевизор, видеомагнитофон и CD-плеер, положил в багажник своего “мерседеса”.

– Господи боже, как жутко стал выглядеть этот район, – сказал он. Она не сказала ничего. По-моему, даже по сторонам не смотрела. Вернулась на террасу, присела и тут-то оглядела все вокруг.

– Чтобы папа наблюдал за птицами, выращивал цветы… Не могу вообразить, – сказала она.

– Странно, правда? Но у меня такое ощущение, что я его совершенно не знал.

– Это он принуждал нас учиться.

– Помню, он тебя выпорол за тройку по математике.

– Нет, – сказала она, – это была четверка. Четверка с плюсом. Чего я ни достигала, ему все было мало.

– Знаю-знаю. И все-таки… я жалею, что не виделся с ним чаще. Самому противно: ну-ка, давно ли я здесь был в последний раз… Правда, звонил я ему часто, но…

Она оборвала его, сказала, что не стоит теперь казниться, а потом они стали толковать о том, что не было ни малейшей возможности поселить отца у нее или у него, о том, как трудно вырваться с работы. Пытались друг друга успокоить, но чувствовалось: у обоих тяжело на душе.

Ох, язык у меня без костей. Лучше бы помалкивала. А я взяла и сказала:

– Терраса такая уютная. Похоже, ваш отец был тут счастлив.

– Верно сказано, – откликнулся сын, улыбнувшись мне, но дочь зыркнула: