– Вам-то что за дело, был он счастлив или нет.

– Извините, – сказала я. “Извините, что не отшлепала вас по губам, грымза”.

– Я бы сейчас пропустил рюмочку, – сказал сын. – Тут, наверно, ничего нет.

Я показала ему, что в серванте есть бренди, остатки мятного ликера и хереса. Сказала:

– Не желаете ли посидеть на кухне, а я разберу кухонные шкафы, покажу вам все прежде, чем упаковывать.

Они сели за кухонный стол. Он налил обоим большие бокалы бренди. Они пили и курили “Кулс”, пока я разбирала шкафы. Ни он, ни она не захотели ничего брать, и я все быстро упаковала.

– Правда, в кладовой кое-что есть… – Я-то знала, потому что мне эта вещь приглянулась. Старинный утюг: черный, чугунный, с резной деревянной ручкой.

– Хочу! – сказали оба.

– А что, ваша мать действительно гладила им белье? – спросила я сына. “Нет, она делала на нем горячие бутерброды, с сыром и ветчиной. И когда мясо солила – клала его как груз”.

– Я всегда гадала, как люди это делали… – сказала я, снова дала волю своему языку, но заткнулась – так она на меня посмотрела.

Старая, видавшая виды скалка, от износа отполированная, как шелковая.

– Хочу! – сказали они оба. И тогда она даже засмеялась. От духоты на кухне, от бренди ее волосы выбились из пучка, лицо, окруженное кудрявыми локонами, засветилось. Помада смылась; теперь передо мной была вылитая девушка-выпускница с фотокарточки. Он снял пиджак, жилет и галстук, засучил рукава рубашки. Она подметила, что я оценила по достоинству его отличную фигуру, снова зыркнула.

Тут приехали из “Вестерн-Медикал” за койкой и коляской. Я провела грузчиков на террасу, отперла им дверь черного хода. Когда я вернулась на кухню, брат налил им обоим еще бренди. Наклонился к ней:

– Помирись с нами. Приезжай к нам на выходные, познакомишься с Дебби. А Латанию ты даже не видела. Она красавица и вылитая ты. Ну пожалуйста.

Она молчала. Но я-то видела: смерть начинает понемногу подтачивать ее упрямство. Смерть исцеляет, велит нам всех прощать, напоминает, что нам неохота помирать в одиночестве.

Она кивнула. Сказала:

– Приеду.

– Вот здорово! – он накрыл ее руку своей, но она отшатнулась, ее рука отдернулась, вцепилась в стол. Не рука, а негнущаяся когтистая лапа.

Ну-ну, стерва ты бесчувственная, сказала я. Но не вслух. Вслух я сказала:

– А вот это захочется взять вам обоим, клянусь.

Тяжелая старинная чугунная вафельница, из тех, которые надо ставить на плиту. Такая была у моей бабушки Мейми. Эти вафли ни с чем не сравнятся. Снаружи – поджаристые-поджаристые, коричневые, а середка мягкая. Я поставила вафельницу на стол между ними.

Она заулыбалась:

– Всё, моя!

Он засмеялся:

– Тебе придется выложить кучу денег за багаж сверх нормы.

– Все равно. Помнишь, как мама делала нам вафли, когда мы болели? С настоящим кленовым сиропом?

– А на Валентинов день – в форме сердечек.

– Только они никогда не походили на сердечки.

– Нет, но мы говорили: “Мамочка, они совсем как сердечки!”

– С клубникой и взбитыми сливками.

А я стала вытаскивать другие вещи: жаровни, коробки с пустыми стеклянными банками – ничего интересного. Поставила на стол последнюю коробку – с верхней полки.

Фартуки. Старомодные – наподобие слюнявчиков. Сшитые собственноручно, с вышивкой – птицы, цветочки. Кухонные полотенца, тоже с вышивкой. И все сшиты из мешков, в которых раньше продавали муку, или из старой хлопчатобумажной одежды. Мягкие и выцветшие, пахнущие ванилью и гвоздикой.

– А это – из платья, в котором я пошла в четвертый класс! – сестра разворачивала каждый фартук, каждое полотенце, раскладывала на столе. – Ох. Ох, – повторяла. По ее щекам текли слезы. Она собрала все фартуки и полотенца, прижала к груди. Зарыдала: – Мама! Дорогая наша мамочка!

Брат тоже заплакал, подошел к ней. Обнял ее, а она позволила себя обнять, укачать в объятиях, как маленькую. Я выскользнула из кухни, вышла через черный ход.

Я так и сидела на ступеньках, пока не подъехал грузовик. Из него вылезли трое мужчин, которых прислала баптистская церковь. Я провела их к парадной двери, поднялась с ними наверх, показала все, что нужно забрать. Одному помогла с вещами наверху, потом – с тем, что лежало в гараже: погрузить инструменты и грабли, газонокосилку и тачку.

– Ну вот и все, – сказал один из них.

Грузовик дал задний ход, мужчины помахали мне руками. Я вернулась внутрь. Дом молчал. Брат и сестра уехали. Я подмела в комнатах и ушла, заперев снаружи двери пустого дома.

Не “Райское отдохновение”, не “Безмятежный дол”. Пантеон Боли – вот как называется кладбище в парке Чапультепек. В Мексике от нее никуда не деться. От смерти. От крови. От боли.

Страдания – повсюду. На боях без правил и в ацтекских храмах, в старинных монастырях – дыбы с гвоздями, Иисус во всех церквях – непременно в окровавленном терновом венце. Ох ты господи, а сейчас кондитеры торгуют только конфетами и пирожными в форме черепов, потому что скоро День Мертвых.

В этот день в Калифорнии умерла наша мама. В то время моя сестра Салли находилась здесь, в Мехико, она вообще здесь живет. Салли и ее дети сделали ofrenda[199] для нашей матери.

Делать ofrendas – огромное удовольствие. Это приношения мертвым. Стараешься сделать их как можно наряднее. Красочные каскады из бархатцев и бордовых целозий – это такие цветки, похожие на мозговые извилины, – из крошечных пурпурных sempiternas[200]. В Мексике из смерти первым делом стараются сделать праздник, красивую картину. Томное лицо Христа, избитого до крови, изящество и непревзойденная красивая фатальность корриды, тонкая резьба на гробницах и могильных плитах.

На алтарь с ofrenda кладешь все, что покойный желал бы получить. Табак, фотографии его родственников, манго, лотерейные билеты, текилу, открытки из Рима. Шпаги, свечи и кофе. Черепа, на которых написаны имена друзей. Леденцовые скелеты – пусть полакомится.

А что поставили дети Салли на алтарь нашей матери? Десятки игрушечных куклуксклановцев – вот что. Мать ненавидела детей Салли за то, что их отец – мексиканец. А еще на ее алтаре были шоколадки “Херши”, виски “Джек Дэниэлс”, детективные романы и целая кипа долларовых купюр. Снотворное, пистолеты и ножи, потому что она все время кончала с собой. Но веревку мы не положили, потому что мать говорила: “Мне невыносимо находиться в подвешенном состоянии”.