* * *

Когда папа – грязный, в тяжелых шахтерских сапогах, в каске с фонариком – приходил домой, он шел принимать душ, а ты расставляла на журнальном столике бокалы с коктейлями, ставила ведерко со льдом и сифон с сельтерской водой. (Сколько возни было с этим сифоном! Папа был обязан покупать для него баллончики, когда изредка выбирался в Спокан. А большинство гостей косилось на него подозрением. “Нет, эта ваша вода с шумом мне как-то не того. Мне бы лучше настоящей водички”.) Но именно так пили коктейли в спектаклях, в фильмах из цикла “Тонкий человек”.

В “Милдред Пирс” у Джоан Кроуфорд есть дочь Шерри, и вот злодей, подливая себе шипучую сельтерскую, спрашивает Джоан Кроуфорд, чего она желает выпить. А та отвечает: “Дайте мне шерри-бренди. Мою Шерри. И я отведу ее домой”.

– Гениальная реплика! – сказала ты мне, когда мы вышли из кинотеатра. – Пожалуй, я тебя переименую в “Шерри-Бренди”, чтобы я тоже могла так говорить.

– А может, в “Холодное Пиво”? – спросила я. Впервые в жизни сострила. Так или иначе, это был первый раз, когда я подняла тебе настроение.

Второй – и последний – раз был, когда Эрл, курьер из магазина, привез целую коробку продуктов. Я помогала убирать их в кладовую. Ты ничуть не преувеличивала, называя наш дом “картонной халабудой”, пол на кухне был покатый, волнистый – гнилой линолеум поверх вздутых половиц. Я достала из коробки три банки с томатным супом и хотела положить в шкаф, но уронила. Они скатились по полу, стукнулись об стену. Я подняла глаза, думая, что ты на меня наорешь или ударишь, но ты смеялась. Ты достала из шкафа еще несколько банок и тоже скатила к стене.

– Устроим гонки! – сказала ты. – Моя кукуруза против твоего горошка!

Мы сидели на корточках, смеялись, старались попасть банками в остальные, и тут пришел папа: “Прекратите немедленно! Уберите эти банки!”

Банок была уйма. (Ты их скупала и запасала на черный день из-за войны, а папа говорил, что ты поступаешь нехорошо.) Мы потратили много времени, чтобы засунуть банки обратно в шкаф. Мы обе хихикали, перешептывались, распевали “Славь Иисуса и подавай снаряды”[205]. Ты, сидя на полу, передавала мне банки. Мне никогда в жизни не было так хорошо с тобой, как в тот раз. Едва мы убрали банки, в дверях появился папа, сказал: “Иди к себе”. Я пошла в свою комнату. Но он имел в виду, что и ты тоже должна уйти к себе! Вскоре я смекнула: когда он велит “Иди к себе!”, это потому, что ты выпивши.

С тех пор и сколько я тебя знала, год за годом, ты редко выходила из своей комнаты. В Диэрлодже, штат Монтана, в Мэрионе, штат Кентукки, в городе Патагония, штат Аризона, в Сантьяго, столице Чили, в Лиме, столице Перу.

* * *

Сейчас мы с Салли сидим в ее комнате в Мехико, последние пять месяцев – почти безвылазно. Иногда куда-то выбираемся – в больницу на рентген и анализы, на дренаж легких. Два раза ходили пить кофе в кафе “Париж”, один раз – завтракать к ее подруге Элизабет. Но она очень утомляется. Теперь ей даже химиотерапию делают на дому.

Мы разговариваем и читаем, я читаю ей вслух, приходят гости. После обеда комнатным цветам перепадает немножко солнца. Примерно на полчаса. Салли говорит, что в феврале бывают очень солнечные дни. Из окон не видно неба, так что свет вообще-то не прямой – отражается от стены соседнего здания. Вечером, когда смеркается, я задергиваю шторы.

Салли и ее дети прожили здесь двадцать пять лет. Салли ничуть не похожа на нашу мать, собственно, она почти во всем ее противоположность, и это почти бесит – то, что Салли везде и во всех видит красивое и хорошее. Она обожает свою спальню, все эти сувениры на полочках. Устраиваемся в гостиной, и она говорит: “Вот мой любимый угол – с папоротником и зеркалом”. А в другой раз скажет: “Вот мой любимый угол – где африканская маска и корзина с апельсинами”.

А я теперь в любом углу готова на стенку лезть – так все осточертело.

Салли обожает Мексику с пылом неофитки. Муж, дети, дом – все у нее абсолютно мексиканское. Кроме нее самой. Она – американка до мозга костей, американка старой школы, здоровая натура. В каком-то смысле я из нас двоих – в большей мере мексиканка, во мне есть тьма. Я сталкивалась со смертью, с насилием. По большей части я даже не замечаю момента, когда комнату озаряет солнце.

* * *

Когда наш отец ушел на войну, Салли была совсем маленькая. Мы поехали на поезде из Айдахо в Техас, чтобы пожить у наших деда и бабушки, пока война не кончится. “На срок боевых действий”. Вот-вот, “срок” – самое подходящее слово.

Мама сделалась такой, какой стала, еще и потому, что в детстве жила в довольстве и роскоши. Ее мама и папа были из лучших техасских семейств. Дедушка, зубной врач, жил богато, у них был красивый особняк с прислугой, у мамы была няня, которая ее баловала, и трое старших братьев тоже баловали. И вдруг – бац! – маму сбил велокурьер “Вестерн Юнион”, и она почти год пролежала в больнице. За этот год все изменилось к худшему. Великая депрессия, дедушка проигрался, стал выпивать. Выйдя из больницы, мама оказалась в совершенно другом мире. Покосившийся дом у сталелитейного завода, ни машины, ни слуг, ни отдельной комнаты. Ее мать, Мейми, больше не играла в маджонг и бридж, а работала в дедушкином зубоврачебном кабинете медсестрой. Сплошное уныние. И, наверно, ужас, если дед проделывал с мамой то же самое, что со мной и Салли. Она никогда ни слова об этом не говорила, но он это наверняка делал: так сильно она его ненавидела, и никогда никому не позволяла к себе прикасаться, даже руку пожимать…

Солнце взошло, когда до Эль-Пасо оставалось уже недалеко. Ошеломительно: просторы, широченные просторы после того, как выбираешься из густых сосновых лесов. Как будто с мира сняли чехол, подняли крышку. На мили и мили – свет и синее-синее небо. Я металась между окнами вагона-ресторана, который наконец-то открылся, – то с одной стороны выгляну, то с другой, упоенная этим совершенно новым ликом земли.

– Это всего лишь пустыня, – сказала мать. – Заброшенная. Пустая. Безводная. И очень скоро мы прибудем в ад кромешный, который я когда-то называла родным городом.

Салли попросила помочь привести в порядок ее квартиру на улице Аморес. Разобрать фотографии, одежду и бумаги, починить карниз для занавески в ванной, поменять стекла в окнах. От всех дверей, кроме той, что ведет на лестничную клетку, давно оторвались ручки; кладовку приходилось открывать отверткой, к двери туалета – придвигать корзину, чтоб не распахивалась. Я вызвала мастеров, чтобы они привинтили ручки. Они пришли, и все бы ничего, но пришли они в воскресенье днем, когда у нас был семейный обед, и провозились до десяти вечера. И вот во что это вылилось: они привинтили ручки, но не затянули винты до конца, и если кто-то из нас пробовал потянуть за ручку, она отваливалась, а двери кладовки вообще заклинило. Кроме того, много винтов куда-то укатилось и пропало. На следующий день я позвонила мастерам, и спустя несколько дней они пришли – утром, едва моя сестра уснула после тяжелой ночи. От троих рабочих было столько шума, что я сказала: забьем на это, моя сестра больна, сильно больна, а вы слишком шумите. Придете в другой раз. Я вернулась к Салли, но скоро услышала какое-то сопение и глухой перестук. Они снимали все двери с петель, чтобы отнести на крышу и там довести их до ума, никого не тревожа.