– Кто умер?

– Никто. Он в порядке.

С этими словами я полезла в карман, нащупала там гладкий швейцарский нож, выхватила его и замахнулась на Рома.

Он отступил на шаг.

– Какого х…

Этот нож, блестящий, красный, он подарил мне на Рождество. Все лезвия были закрыты, но, может быть, он этого не заметил. Может быть, у него еще свежо было воспоминание о том, как я больно ударила его коленом в грудь. Он сцепил пальцы на затылке, и сквозь зияющие короткие рукава его футболки я увидела торчащие клоками волосы на его подмышках. Через мгновение он опустил руки.

– Ладно. Оставь у себя. – Он нервно выдохнул. Сунул руки в карманы джинсов. – Оставь у себя, Шутскаут!

Дожидаясь посадки в автобус, я вспомнила ту даму из церкви. Рай и ад – просто способы мыслить? А смерть – это лишь ложная вера в то, что все имеет свой конец? Я до последнего проторчала в зале ожидания возле слепого бездомного, лежащего на своем картонном островке свободы, не имея желания никуда отсюда уходить и не желая подниматься по высоким ступенькам в салон междугороднего автобуса. Важно не то, что ты делаешь. А то, что ты думаешь. Я не хотела залезать в автобус, но, как только влезла, увидела, что окна в нем на удивление высокие и широкие, затемненные, так что утреннее яркое солнце не слепило глаза, и рядом со мной оказалось пустое кресло. Автобус мягко скользил в потоке городского транспорта, обгоняя даже мчащиеся под горку фуры. Автобус мчался на север, и когда мы выехали за городскую черту, я заметила, как листья на деревьях меняли сочно-зеленый цвет на бледно-мятный, а потом и вовсе пропали. Вдоль обочины шоссе появились снежные сугробы, и меня, сколько я ни сопротивлялась, объяли приятная дремота и пьянящая безмятежность. Наверное, от скорости и высокой посадки автобуса у меня возникло это ощущение полета над шоссе – такого стремительного, что впору было сбить насмерть зазевавшегося пешехода. В скорости есть особая магия. Так мне всегда казалось. Но ощущение покоя нахлынуло на меня при виде подмерзших у кромки озер голубоватых лохмотьев снега, черных полей, побелевших и опустевших перед ранней зимой. Через несколько часов пути показались первые рыбачьи катера, группками замершие на озерах, словно компактные деревушки. Я видела ворон, которые, выискивая добычу на земле, наматывали круги в небе.

На подъезде к Бемиджи меня озарило. Автобус притормозил перед светофором, пропуская стайку школьниц в огромных куртках-дутиках. Как же это, должно быть, странно-оказаться в таком холодном краю, все равно что в середине жизни впервые переехать сюда зимой из Калифорнии. Но мистеру Грирсону этот переезд, наверное, поначалу казался формой всепрощения. Все местные подростки – все девчонки – ходили в теплых сапогах, в толстых шерстяных свитерах, в тяжелых куртках. И все, что случилось до этого, уже не имело значения. И все те фотки не имели никакого значения. Ведь значение имеет то, что ты думаешь, а не что ты делаешь. Я все ждала, когда же появится Уайтвуд за следующим холмом или за следующим после него, а потом мне вот какая мысль пришла в голову. Все навалилось как-то сразу, кучей: те фотки были положены в конверт и перевязаны подарочной ленточкой, оставлены под раковиной, чтобы их там кто-то нашел. Нашел и все понял. Он хотел, чтобы их там нашли.

Начался снегопад. Мы не успели доехать до Уайтвуда, как снег белым покрывалом лег на шоссе. Как же удивительно быстро это произошло! Черный асфальт, желтые полосы дорожной разметки – все исчезло в считаные минуты. Глядя на кружащиеся в нескончаемом танце влажные снежинки за стеклом, я ощутила, как в моем мозгу разрозненные мысли начали, точно пазл, складываться воедино. Вдруг автобус пошел юзом, и пассажиры испуганно ахнули. Но водитель тут же выровнял машину на полосе, и мы продолжали мчаться вперед.

Нет, мне не пришло в голову позвонить в 911, заявила я на суде. Мне не пришло в голову воспользоваться сотовым, или вернуться домой, или сгонять на велике в город. Я не думала, что быстрее – остановить машину на шоссе или сбегать в информационный центр лесничества. Я им сказала: у меня вообще-то не было никакого плана. И еще: я не знаю, о чем я думала в тот момент. Когда в то утро я предложила Патре сходить в аптеку за тайленолом, я просто обулась и открыла дверь. Так я сказала на суде.

Но не сказала, что, обернувшись в дверях, я заметила, как Патра что-то проговаривает, шевеля губами. Странное было зрелище: она словно беззвучно кричала. И все ее лицо искажалось гримасой на каждом слове. Она шептала: СПАСИБО. Шептала: ПОМОГИНАМ. ПРОШУТЕБЯПОМОГИ. Надеялась ли она, что я пойму? Помню, я тихо закрыла за собой дверь, услышала, как щелкнул язычок замка. Надеялась ли она, что я сделаю за нее то, на что сама она не могла решиться? Ведь она зашла уже слишком далеко, накопив тяжкий груз важных для нее представлений благодаря множеству мелких и необратимых решений? Помню, как, оторвав пальцы от дверной ручки, я сощурилась на ярком солнце и огляделась по сторонам. Помню, как в лесу подняла тот камень, нашла под ним влажные размякшие доллары и пулей помчалась по тропинке к шоссе. Высоко в небе стояло летнее солнце и жарило вовсю. Ни ветерка, ни птиц, ни облачка. По обе стороны шоссе высились две зеленые стены.

Не помню, чтобы я утомилась, но я помню отлично, как у меня стало жечь в груди, а потом прямо над моей головой протарахтел вертолет. Это была вертушка лесничества, с подвесными контейнерами воды и ведрами, раскрашенными ярко-красной краской. Вертолет взлохматил верхушки деревьев, и я на секунду остановилась посреди шоссе, задрав голову вверх. Помню, я тогда встревожилась: неужели где-то пожар? Но эта мысль только промелькнула в моей голове, потому что тарахтенье вертушки смело все мысли. Воздушной волной от его винта взметнуло пряди моих волос, и словно невидимая рука всколыхнула на мне футболку. Когда он скрылся из виду, я уже топала дальше. Мое сердце громко стучало, но теперь нервное напряжение, сковавшее мое тело, ушло. Я немного успокоилась: мне стало легко от того, что я опять оказалась на свободе. В лесу, под солнцем. Мне стало легко, когда футболка прилипла к моему вспотевшему телу. Мне стало прохладно.

Хочу кое-что прояснить. Лес моего детства был не таким, как сегодня. Когда я была маленькой, Стилл-Лейк, то есть Спокойное озеро, еще называли Суомп-Лейк, то есть Болотным озером, потому что в годы засухи камышовые заросли подступали к самому берегу, а листья кувшинок так густо разрастались, что делали поверхность воды похожей на твердый грунт. А в дождливые годы озеро разливалось, выходило из берегов, и мы могли чуть ли не причаливать на каноэ прямо к хижине. А сегодня ассоциация домовладельцев расширила протоку между Стилл-Лейк и Милл-Лейк, за счет чего уровень воды в обоих озерах из года в год оставался одинаковым. Сейчас по периметру вдоль озера стоят двенадцать летних домов – не бревенчатых хижин, а что-то вроде небольших шале, со стеклянными крышами и верандами-палубами, а к берегу причалены надувные лодки. Летом это пригород. Большинство сосен вокруг озера спилили, чтобы приезжие могли поставить на берегу лежаки и разбить цветочные клумбы. В воде плещется орущая малышня, а дети постарше плавают на черных автомобильных шинах позади стоящих на якоре моторок. Их отцы в крытых катерах обследуют затоны и бухты в надежде поймать солидного судака.