– Я звоню по поводу вашей матери. – Женщина помолчала. – Она перестала ходить в церковь. Она не была на службе несколько месяцев. И я поехала к ней.

Я молчала.

– Дом немного… запущен.

Я кашлянула:

– Хижина?

– Вообще-то с хижины сорвало крышу. Еще в прошлом году. Во время урагана. По крайней мере, так она сказала.

– Крышу сорвало?

– Эм-м… Мне кажется, зиму она провела в мастерской. Она перетащила туда плиту.

– В мастерской? Но там же стены не утеплены.

– Она пыталась утеплить их листвой и старыми тряпками. И газетами.

Я такого не могла себе представить, но потом смогла.

– Ясно.

– Еще она повредила палец, когда колола дрова. И, по-моему, у нее неважно со зрением.

– Простите, как вас зовут? – спросила я, почувствовав – нет, не тошноту и не головокружение, а гулкую пульсацию крови в голове.

– Лиз Лундгрен. Я хожу в церковь Богоматери с вашей мамой.

– Лиз Лундгрен… – Я встала с кресла и начала мерять шагами свой «кабинет», насколько позволяла длина провода, потом оглядела стены, выглянула в окно, где бурые воды Миссисипи степенно текли, смешиваясь с грязью, на юг, к Мексиканскому заливу.

И тут что-то щелкнуло у меня в мозгу, выскочило, как карточка из картотеки.

– Науки о жизни, – вспомнила я.

Пауза.

– Да, миллион лет назад. Да. – Лиз Лундгрен как будто что-то проглотила, и когда она снова заговорила, ее ледяной голос словно растаял, зазвучал совсем расслабленно: – Я перешла на временную ставку перед уходом на пенсию. В средней школе. Да. Это я. Послушай, Линда. Я не хочу вмешиваться. Я не хочу причинять беспокойство. Но думаю, я смогла бы организовать телефонный звонок. То есть, я думаю, она бы хотела, чтобы я организовала телефонный звонок.

Рай и ад – это просто разные способы мыслить. Смерть – ложная вера в то, что все имеет свой конец. Для приверженцев Христианской науки существует только следующая фаза, которая, насколько я понимаю, та же самая, что и данная фаза, только вы, возможно, ее видите иначе. Вот что я вынесла из церковной службы, на которую пошла однажды вечером в среду той весной. Я пошла туда вскоре после звонка миз Лундгрен, вечером после «счастливого часа» в баре, где я выпила две водки с тоником и пару кружек дрянного теплого пива. Я несколько минут постояла в нерешительности перед большими церковными дверями, сильно поддатая, делая вид, будто иду куда-то по делам, наконец толкнула дверь и вошла. Я прошла, стараясь не шататься, к ближайшей скамье, села, почувствовав себя опять школьницей, и огляделась, не поворачивая головы. Что бы я ни ожидала увидеть там, чего бы ни избегала в течение десяти с лишним лет, в тот вечер я увидела совсем не то. В храме, выдержанном в кремовых тонах, находилось, наверное, человек восемь, пахло сосновым освежителем воздуха, а пол между рядами скамеек устилала длинная белая дорожка, исчерченная следами от пылесоса. Весь храм был выкрашен белой и кремовой, белой и бежевой, белой и розовой краской – лепные стены, деревянные скамьи и незамысловатая кафедра впереди.

Служба, или как это у них называется, началась. Пожилой дядька с гладким лицом, склонившись над кафедрой, читал отрывки из Библии и «Науки и здоровья». Время от времени он замолкал, отпивал воду из стакана, в котором отражались отблески света и рассыпались вокруг, как от зеркального шара в дискотеке. Я, наверное, задремала, потому что в следующее мгновение увидела, как кто-то впереди меня начал говорить в беспроводный микрофон. Это была пожилая дама с серебристым пучком, которая держала в своей маленькой ручке огромный микрофон, точно рожок мороженого. Она дотрагивалась до сетки губами, отчего микрофон жутко фонил на весь зал. Дама объясняла, что исцелилась от зубной боли, помирившись с соседкой, с которой вечно ссорилась из-за сада. Ее зубная боль была вызвана ложной верой в смертность разума, которая и учинила с ней такой трюк, заставив ощущать боль. Но ведь Мэри Бейкер Эдди учит нас, через Христа, возлюбить своего соседа. Дама сказала, что, когда она оставила вазу с тюльпанами на дорожке около дома соседки, зубная боль тотчас прошла.

Потом выступил молодой парень. На нем были лакированные ботинки и накрахмаленная белая рубашка с закатанными рукавами. В первый момент он напомнил мне одну из наших школьных звезд ораторского искусства, с той лишь разницей, что у него были внушительные бицепсы и пробивалась щетина, что придавало ему сходство с простым работягой. Этот знал, как правильно держать микрофон у рта. Когда он делал паузы, его рука разглаживала мятую брючину почти у самой промежности. Он поведал длинную, с витиеватыми подробностями, историю о школьном экзамене по предмету, который он не смог освоить в течение учебного года, – это был тест по углубленному изучению данного предмета, – а потом, воздавая хвалы «нашей возлюбленной родоначальнице» Мэри Бейкер Эдди, поведал, как ему все-таки удалось успешно его сдать.

После этого в церкви воцарилась тишина. Скамьи скрипели, как ветки, и у меня разболелась голова. На улице уже вовсю расчирикались ночные птицы, и мне жутко захотелось растянуться на моей скамейке, уткнувшись головой в холодное дерево спинки. Но я не стала этого делать. Я заставила себя сидеть прямо и внимать. Последней микрофон взяла еще одна старушка. Она сказала, что излечилась от уверенности в том, будто ее муж умер, когда читала урок этой недели. Она говорила, ослепительно улыбаясь, то и дело трогая белоснежную гриву волос. Она рассказала, как поддалась ложному допущению, что ее муж материален, и многие месяцы после его кончины не могла расстаться с его вещами – ботинками, книгами, кремом для бритья. Но когда до нее наконец дошло, что мы все – и Гарольд тоже – являемся отражением Жизни, она вылила остатки его шампуня «Олд спайс» в унитаз. И еще она поняла, что ни для кого нет никакой смерти – никогда! Я точно помню, как она выразилась далее, потому что тут мои ладони сильно вспотели: «Гарольд в полном порядке. Гарольд всегда в порядке. Важно не то, что вы делаете, важно то, что вы думаете. Мэри Бейкер Эдди учит нас, что рай и ад – всего лишь способы мыслить. Нам необходимо понять эту истину и молиться для понимания того, что смерть – это лишь ложная вера в то, что все имеет свой конец. И нам всем на самом деле никуда не надо стремиться. Потому что все дело в том, как меняется наша способность видеть вещи».

Я уже собралась выйти из церкви, когда дама с белоснежной гривой остановила меня в дверях. Вблизи я рассмотрела ее глаза: голубые, блестящие, словно подернутые тонкой пленкой. На ней было льняное бежевое платье, на пальце – бриллиантовое кольцо.

– Не хотите зарегистрироваться в качестве гостя? Мы рады, что вы к нам пришли. – Она протянула мне непонятно откуда взявшийся список присутствующих на пластиковой подложке и рекламную листовку.

– Из-звините, – пробормотала я.

Я начала ее обходить и остро почуяла мятное дуновение у нее изо рта, сиреневый аромат духов на ее запястьях и химическое амбре стирального порошка от ее платья. От нее исходил запах мастеровито и со знанием дела произведенного изделия, источающего аромат жизненно важных добрых намерений. На вид ей было не меньше восьмидесяти, но при этом у нее было моложавое лицо, словно не тронутое никакими тревогами – прямо позавидовать можно! Я застыла на месте, чтобы повнимательнее ее изучить, даже против своей воли. Мне захотелось узнать подробности про ее мужа Гарольда, про его шампунь. Она, должно быть, уловила одолевшие меня сомнения.