Конечно, если ты истово веришь, искренне видишь в себе служанку Джада, которая живет ради того, чтобы утешать больных и страдающих, чтобы молиться по шесть раз в день, сжимая до блеска отполированный руками солнечный диск, если погружена в мысли о боге с рассвета до темноты, когда лежишь одна на узкой лежанке — ну, тем приятнее для тебя. Разные женщины по-разному оценивают, какую жизнь считать приятной.

Филипа ди Лукаро, уже давно Старшая дочь Джада на Синане, царствующая подобно королеве в этом приюте, в гавани Дубравы, не принадлежала к истинно верующим.

У нее были и свобода, и власть. Она состояла в переписке с Советом Двенадцати — и с герцогом Серессы, в частной переписке. Получала письма со всех концов мира джадитов: из Феррьереса, Карша и Англсина, из двора безумного императора в Обравиче, и даже из самой Эспераньи. Она играла роль в этом мире. Она сама выбирала своих любовников. Она выбирала тех, кого хотела видеть убитыми — обычно по поручению Серессы, это обсуждалось в зашифрованных посланиях, но не обязательно.

Она обладала высоко ценимой, почти невозможной для женщины роскошью: независимостью.

Но ее единственной, постоянной неприятностью было то, что приехав в Синан, она обнаружила, что здесь до нее уже поселилась настоящая королева. Больше чем королева — императрица.

Филипа совсем не хотела быть Старшей Дочерью на острове, или даже давать обет богу, но Евдоксия из Сарантия прожила здесь уже почти двадцать пять горьких лет, и была врагом — это невозможно отрицать.

Часто врагов можно убить. Но не эту женщину. Старшая Дочь пыталась.

Филипа живо это помнила. Она два раза пыталась ее отравить в тот год, когда пришла к власти здесь и поняла, что старшая женщина будет ей мешать. Ни один яд не оказал никакого действия, хотя оба они считались безотказными, один убивал медленно, другой очень быстро.

И вскоре после того, как она предприняла вторую попытку, наступило утро в этой комнате, когда императрица-мать из Сарантия (которого больше не существовало) рассказала ей, почему не подействовали яды, а потом сказала еще кое-что.

Оказалось, что при дворе Сарантия в последние бурные, полные страха десятилетия, когда к угрозе со стороны османов-ашаритов прибавилось яростное соперничество в покоях самого дворца, в семье императора, даже у его детей, вошло в привычку принимать малые дозы большинства известных ядов, чтобы выработать защиту от них.

Существовали, конечно, менее известные яды, но императрица сообщила ей еще кое-что в то далекое утро. Сказала, что разослала три копии письма, которые следовало вскрыть после ее смерти. Одно — правителю Дубравы, другое — личным советникам Верховного Патриарха в Родиасе, и третье — еще в одно место, которое она не назвала.

Она показала четвертую копию этого письма Филипе. В нем, аккуратным почерком на тракезийском языке было написано, что если мать-императрица умрет, то виной этому будет яд, которым ее отравила Старшая Дочь в обители, где Евдоксия нашла убежище после великого бедствия.

Далее в нем указывалось, что Филипа ди Лукаро родом не из достойной семьи неподалеку от Родиаса, как она заявила всем, а родилась в Серессе, что она дочь ремесленника, и внедрена сюда Советом Двенадцати длинным, обманным путем, чтобы стать самой важной шпионкой Серессы в Дубраве.

Письма к ней из Серессы, указывалось дальше в письме, идут через Родиас или из другой обители неподалеку от Серессы, и посвящены якобы вопросам веры и управления святилищем. Инструкции от Совета Двенадцати написаны в них проявляющимися чернилами. Ее ответы на них доходят тем же путем.

Каждая подробность, вплоть до изготовления чернил, была точной.

Она запомнила слова, сказанные ей императрицей Евдоксией в то утро (тоже весной):

— Ты просто младенец среди младенцев, если думаешь, что твои мелкие интриги могут хотя бы приблизиться к знаниям Сарантия. Однако когда я умру, ты будешь уничтожена. Оберегай меня изо всех сил.

— Почему? Почему вы меня ненавидите? — вспомнила Филипа свой вопрос и тот ужас, который нахлынул на нее подобно волне, гонимой ветром.

— Не считая того, что ты пыталась меня убить?

Невозможно было найти достойный ответ на этот вопрос тогда, нет его и сейчас.

В то давнее утро императрица-мать улыбнулась. Ее улыбка испугала Филипу с самого начала, эти холодные, полные ярости глаза. Она сказала:

— Я презираю твою мелочность и жадность. За то, что ты убиваешь, потому что можешь это сделать, без необходимости. И потому, что твоя навеки проклятая Сересса не вывела свой флот из гавани, когда Городу Городов, славе бога, позволили пасть.

— Я тут ни при чем! Я тогда была еще совсем ребенком!

— Но теперь ты не ребенок, и ты им служишь, прикрываясь верой. Я вижу тебя насквозь, я очень хорошо тебя понимаю. Береги мою жизнь. Твоя жизнь закончится, когда я умру.

С тех пор прошло так много лет. С того дня ее жизнь связана с жизнью этой непримиримой женщины, скованной неумирающей яростью.

У Филипы ди Лукаро были основания считать, что она сумеет достать это запечатанное письмо из дворца Правителя. Некоторые люди многим ей обязаны, один член Совета очень хочет провести с ней ночь. Если он достанет документ и вручит его ей нераспечатанным, это будет справедливой ценой за ее тело, и она с радостью ее заплатит.

Она даже считала, что сумеет поручить кому-нибудь найти то письмо в Родиасе, с помощью Совета Двенадцати, ведь они — наверняка! — не захотят разоблачения ценного для них человека, а заодно их собственных секретов.

Но когда речь идет о Серессе, ничего нельзя знать наверняка.

Возможно, их интриги кажутся детской игрой той ужасной женщине, которая сидит в комнатах самой Филипы (всегда в этих комнатах — в кресле, в тени, день за днем, год за годом), но они могут с легкостью отречься от нее, уволить ее, разоблачить ее, если сочтут выгодным это сделать.

И есть еще то гнусное третье письмо, а она понятия не имеет, куда оно отправлено.

Она в ловушке, несмотря на всю свою власть, несмотря на легкую и приятную жизнь. И этой жизни придет ужасный конец, когда злобная старуха умрет.

Воистину, нет легких — или надежных — способов для женщины управлять своей собственной судьбой, даже если ей кажется, что она нашла такой способ на острове, в бухте Дубравы.

Тем не менее можно носить в себе ненависть, такую огромную ненависть, что она заполнила обитель и остров.

— По крайней мере, — говорила она не один раз злой старухе у себя в комнате, — мой муж не пустил на ветер империю из-за глупой лени, и мой сын не умер без всякой пользы на городских стенах. Напомните мне, что ашариты сделали с его головой после того, как надели на пику? Признаюсь, я позабыла!

Никакого ответа на издевку. Никогда. Ни разу. Лишь непроницаемая чернота этих глаз.

Этим весенним утром они обе получили известие о том, что их гость прибыл. По-видимому, не гость, а гости. Филипа впервые услышала имя мужчины, когда его ей представили. Конечно, она прочла о нем в письме от Двенадцати. И другая женщина тоже прочла, это входило в их договоренность. Евдоксия молчала, сохраняла жизнь, получала доступ ко всему, к чему хотела. Императрица-мать послала этому человеку приглашение от своего имени по какой-то причине. Она это сделала. Она делала то, что ей хотелось.