Это Элиа знал и сам. Дела на родине были не лучше французских. Непрекращавшаяся борьба партий отличалась беспощадной, неистовой яростью. Казни, убийства, изгнания, погромы, пытки, заговоры, поджоги, грабежи непрерывно следовали друг за другом. Победители расправлялись с побежденными, с тем чтобы через несколько лет самим стать жертвой новых победителей. Правители мерли в цветущие лета и сразу же распространялись слухи об отравлении, и часто слухи были оправданы. Всюду кондотьеры, предводители наемных отрядов, захватывали города и становились родоначальниками династий. В Милане воцарился род Висконти, Виконтов, прославившийся сугубыми жестокостями. Подати взыскивались в огромном количестве и беспощадно. Бернарбо Висконти объявил себя в своих владениях папой и конфисковал земли духовных лиц. Наконец, он был свергнут племянником Джан-Галеаццо и заточен в тюрьму. Дети самого Джан Галеаццо - Джованни Мария и Филиппо Мария, также отличались безжалостностью. Затем герцогом Миланским стал кондотьер Франческо Сфорца. Он, распутный и похотливый, всё же не творил явных мерзостей, но наследовавший ему сын Галеаццо Мария закапывал живыми свои жертвы, выставлял на публичный позор соблазненных им женщин, обвинялся и в отравлении матери... Его брат Лудовико Моро отравил своего несовершеннолетнего племянника Джованни Галеаццо, непрестанно сеял вокруг себя интриги, заговоры, тайные убийства, пока французы не захватили Милан, и Лудовико не умер во французском плену, в железной клетке... Неаполитанский король Ферранте внушал ужас современникам. Он сажал своих врагов в клетки, издевался над ними, откармливал их, а затем отрубал им головы и приказывал засаливать их тела. Он одевал мумии в самые дорогие наряды, рассаживал их вдоль стен погреба, устраивая у себя во дворце целую галерею, которую и посещал в добрые минуты. При одном воспоминании о своих жертвах Ферранте заливался смехом. Он отравлял в венецианских церквах чаши со святой водой, чтобы отомстить венецианской сеньории, предательски убивал прямо за своим столом доверившихся ему людей и насильно овладевал женщинами...

Пороки и преступления были во все эпохи, но раньше люди грешили против Бога и каялись в содеянном. Но теперь наступили другие времена. Люди совершают самые дикие преступления и ни в какой мере не каются, ибо для них больше нет Бога, и они творят несусветное. Они в Трибунале ловили выродков и мерзавок, но что делать, если истоки распутства и мерзости - на той высоте, куда просто не дотянуться?

Инквизитор всегда возражал.

- Молчи, Элиа. Мерзавцы, вроде Висконти, Борджиа да Сфорца перережут глотки друг другу, роды, устроившиеся на крови, не устоят... Есть Бог. Куда не дотянемся мы - дотянется Он.

Но сегодня инквизитор был угрюм и хмур.

- ...И вот понасмотришься на деяния человеческие, а потом читаешь этих профанов-мечтателей! - Империали подошёл к столу, заваленному книгами. - Вот дурачок Козимо Раймонди пишет, что природа, "создав человека, так усовершенствовала его во всех отношениях, что он кажется созданным исключительно для того, чтобы предаваться любому наслаждению и радости. Даже перипатетики, полагающие высшее счастье в размышлении о сокровенных вещах, должны признать, говорит он, что это высшее созерцание тоже есть вид наслаждения и, что оно невозможно, если сопровождается страданиями". Дурак. Если нечего сказать, мог бы, по крайней мере, выразить это коротко. Ему вторит и глупец Джаноццо Манетти в речи "О достоинстве и превосходстве человека": "Сколь велика и блестяща сила разума, свидетельствуют многие великие и блестящие деяния человека..." Да уж... насмотрелся я на эти деяния... А вот и ещё один авторитет. Марсилио Фичино. "Мощь человека, - говорит этот безумец, - почти подобна божественной природе. Повелевая всем живым и неживым в природе, он есть как бы некий Бог..." Идиот. Дориа, кстати, говорил, что Фичино был двух вершков роста, горбатый карлик, постоянно жаловавшийся на слабое здоровье, поминутно нывший то от прострелов, то от колик, то от золотухи, но дотянувший почти до семидесяти, пережив многих из своих покровителей и учеников.

Элиа молча слушал.

- Эти умники,- продолnbsp;жал инквизитор, - так жаждущие поnbsp;ставить человека на место Бога, понимают ли они, на какую бессмыслицу обрекают человека? Пока наивная молодость кружит голову, об этом не задумаешься, но что делать в шестьдесят... без Бога? Ведь полезешь в петлю... При этом эти глупцы так славят свой разум, словно невесть какое сокровище! Жалкие идиоты! Когда разум говорит о своей независимости от Бога, он рано или поздно взбунтуется против всякой духовной преемственности, замкнётся в себе и утратит способность к рассуждению. Скоро они отвергнут явь, не смогут более служить идеям, запретят себе что-либо знать, помимо жалкого конкретного факта, логику заменят сомнениями, не посмеют более высказывать суждения...

Элиа снова не возразил.

- Нет, - заговорил Вианданте вновь, - я не хочу сказать, что глупы все. Этот, винчианец, Леонардо, тот поумнее был, конечно. "Взгляни же на ничтожество человеческих помыслов и поступков, и ты поймешь", говорит он, что "некоторые люди должны называться не иначе, как проходами для пищи, производителями дерьма и наполнителями нужников, потому что ничего от них не остаётся, кроме полных нужников", Да, этот смотрел глубже. Да и великий флорентинец никогда не заблуждался.

"О, христиане, гордые сердцами,

Несчастные, чьи тусклые умы,

Уводят вас попятными путями!

Вам невдомёк, что только черви мы -

В которых тлеет мотылек нетленный,

На Божий суд взлетающий из тьмы ..."

Золотые слова. Ну, и что толку? Французская болезнь совместно с чумой, да вечными войнами выкосили уже пол-империи, но распутства меньше не стало. Бабы сошли с ума, оставшиеся мужики... - Джеронимо махнул рукой. - Впрочем, ты заметил? Все дорожает. В годы моей учебы дрова стоили втрое дешевле, а сейчас в Болонье - Дориа пишет - общественные бани практически не посещаются, слишком дорого их отапливать, а ведь что там творилось в те годы! Вздорожали и ткани - многие были бы и не прочь одеваться скромнее - да дурное тщеславие мешает. Однако, глядишь, нищета сделает то, что не может здравый смысл, слишком у многих находящийся на службе их похоти да гордыни. Но из душ уходит Господь - вот беда...

- А ведь знаешь... - Вианданте побледнел до меловой белизны, - когда я читал документы о деле Жиля... Я подумал тогда, что сам мог бы быть Жилем...

Леваро исподлобья ошеломлённо взглянул на друга.

- Что? Ты?

- Да. - Джеронимо был серьёзен и сумрачен. - Я подумал, что вместимость моей души - равна душе Жиля. Я не чувствую своих пределов, проваливаюсь в себя как в бездну, не могу постичь себя в полноте. Но ведь и Жиль не мог. Что держит меня? Что спасает от падений? Глупцы скажут - честь, совесть, стыд... Вздор. Только Бог. Уйди Он из души - я наплюю на честь, и зачем мне нужна будет совесть, и чего стыдиться? Все выродится, в душе поселится Дьявол. Что и случилось с Жилем. Но ведь и это ненадолго. Дьявол тоже уйдёт из опустошённой души - на что она ему? - и Жиль познал это. Останется пустота, неутолимая похоть да черви. Тысячи тысяч, сонмы людских душ - пустых, похотливых и червивых... Проходы для пищи, наполнители нужников...